|
|
МОЙ ЗНАКОМЫЙ МАЙОР НКВД
 |
МОЙ ЗНАКОМЫЙ МАЙОР НКВД
В течение нескольких месяцев я видел его каждый день, если только он не уезжал куда-либо на пару дней. Мы с ним спали в соседних комнатах…. Замечал ли он меня? Обращал ли внимание на четырёхлетнего мальчишку? Не знаю, очень сомневаюсь – не до того ему было….
Зато я его обожал!
И вот что интересно: как выглядел этот человек, которого я обожал, – не могу вспомнить. В памяти у меня не осталось его конкретного образа. … Закрыв глаза, я не вижу ни лица его, ни фигуры – ничего. Хотя я знаю, что он жгучий брюнет цыганского типа (его и называли за глаза «цыганом»), среднего роста, решительный, уверенный в себе, быстрый, простоватый…. Было ему около 30 лет. Таков умозрительный образ, но и в нём неясно: что – из рассказов родных, а что – из собственной фантазии и желания, чтобы было именно так, а не иначе.
Но, подчёркиваю, не из собственной памяти. Возможно потому, что никогда не видел его фотографии.
Он был майором. В годы войны, по словам мамы, он служил в каких-то частях, которые боролись с дезертирами, диверсантами, шпионами. Когда мне было лет 14-15 , и я стал задавать вопросы о прошлом, она о нём говорила мало и неохотно, называла какой-то СМЕРШ (тогда это название мало кому было известно, и так откровенно, как сегодня, о СМЕРШЕ ещё не говорили). Откуда она это узнала, я так и не понял. Может, сам майор намекнул, а может, просто предполагала. Люди маминого поколения много чего знали и далеко не всё рассказывали, даже самым близким, и уж тем более не детям.
Судя по тому, что в период службы в Гродно он часто куда-то исчезал и мог по несколько дней отсутствовать, мама считала, что он ездил уничтожать бандитов. Много позже, начитавшись разных книг, я сделал вывод, что он служил в войсках НКВД.
Неспокойное было у майора место службы... Гродно – городок на самом западе Белоруссии. В 30 км – Польша, в 20 км – Литва, кругом леса. Да какие леса: пущи на десятки километров!... А в лесах в ту пору скрывалось множество абсолютных противников Советской власти: и недобитые немцы, и польские аковцы , и литовские "лесные братья", и бандеровцы... Сотрудники НКВД в послевоенные годы, до середины 50-ых гг., на отсутствие работы не могли пожаловаться. И работа была – не каждому по плечу, а может и не по вкусу….
Что касается отношения к операциям войск НКВД, проводимых в западных районах Советского Союза, мне приходилось встречать диаметрально противоположные точки зрения: от восторженного восхваления до полного осуждения…. Я не стану разбирать чужие оценки, а сразу скажу о своей.
Для меня предельно ясно, что сотрудники НКВД выполняли свой долг, приказ, и при этом постоянно рисковали жизнью. Можно сколько угодно рассуждать о политических, нравственно-этических аспектах их работы, но, прежде всего, нужно для себя ответить на основной вопрос: «Лично ты, на чьей стороне? Кому ты желаешь победы?» Потому что и во время войны, и после неё вопрос стоял принципиальный и простой: либо победим мы, либо победят нас, то есть победят наши враги…. И такие люди, как майор и его сослуживцы, делали малоприятную, но необходимую работу: физически уничтожали тех, кто с оружием в руках выступал против нашего государства и не хотел сдаваться. Сделать это было необходимо…. Но в то же время это не изменяет того простого факта, что психологически и чисто физически убить человека, даже врага, очень нелегко, и не все на это способны.
Это в кино всё однозначно и просто: «паф!» – и человека нет…. А в жизни, как мне рассказывали люди, которым приходилось убивать, то есть лишать человека главного дара природы, это – мягко говоря, совсем не простое действие. Чтобы убить человека, нужно переступить через себя, через какой-то барьер внутри себя. Требуется, особенно в рукопашном бою, хладнокровие и большое самообладание…. И, извините, просто умение… Тем более, что многие их тех, кто противостоял сотрудникам НКВД, очень часто были хорошо вооружены, отлично владели оружием, были решительны и жестоки, и стояли не на жизнь, а на смерть, поскольку отступать им было некуда.
И не случайно в Белоруссии осталось много братских могил бойцов спецвойск, погибших в операциях по зачистке освобожденных, но не полностью контролируемых территорий.
* * * * *
У майора был ординарец, две лошади и собака, кажется немецкая овчарка. Своим размером и свирепостью эта собака вызывала у чужих жуткий страх, но своих, в том числе обитателей квартиры, она знала и признавала. Помню, что на ней меня даже катали верхом.
Однажды поздно вечером, когда в доме почему-то не было ни папы, ни майора, ни его ординарца, в наружную дверь кто-то громко постучал. А время было страшное: даже в городе действовали бандиты, немало развелось ворюг. По ночам раздавалась стрельба. Говорили, что в Гродно даже была своя «Чёрная кошка».... Была ли в городе «кошка», не было ли, но с наступлением темноты благоразумные люди с честными намерениями без служебной надобности на улицу не выходили. А уж вне города и вообще творилось что-то немыслимое. Местами Советская власть была номинальной – а царило там либо полное безвластие, либо засилие бандитов.
И вдруг этот неожиданный стук в дверь. Я очень хорошо помню тот вечер и тот властный стук: мама, сёстры и я в страхе замерли… «Кто там? – робко спросила мама. «Откройте! – раздался резкий мужской голос, – Проверка документов!» Для того времени проверка документов была явлением обычным и частым. Мама колебалась, не зная, что делать: если и впрямь НКВД, то попробуй не открой….
И тут с яростным лаем на дверь кинулась собака. Поднявшись на задние лапы, эта зверюга передними так ударила по двери, что та вся затряслась от собачьей ярости, а по ступенькам крыльца дробно застучали сапоги убегающего. Документы его больше не интересовали…. Всё стало ясно: если бы это действительно был проверяющий, он был бы не один и скорее пристрелил бы собаку, чем отступил…. Так что, собачка определённо спасла нас от «лихого гостя» и возможных последствий встречи с ним…
В памяти нечётко всплывают обрывки каких-то сцен, связанных с майором. Зарубку в памяти у меня оставили, прежде всего, его застолья, видимо потому, что они заметно выделялись на фоне скучно-серой повседневки. Гулял он широко, точнее: шумно. Как именно они там бражничали, я своими глазами не видел, но, лёжа в соседней комнате, уж наслушался…
В его комнатку набивалась компания, в которой были в основном его «коллеги» и какие-то местные «шансонетки». Мама с брезгливостью говорила, что это были «артистки Гродненского театра», которые, якобы, и в годы войны никуда не уезжали и, более того, развлекались с немецкими офицерами.…Так ли это – не знаю. Но я бы не хотел сойти за популяризатора чужих сплетен и поэтому приведу некоторую фактологию.
Гродненскому театру положил начало в 1770г Антоний Тизенгауз, бывший в ту пору гродненским старостой, и с той поры Гродно стал «театральным городом». За годы своей истории театр в Гродно был и польским драмтеатром, и русским драмтеатром, и польским театром кукол, и просто городским театром.
С 1929г по 1939г это был польский театр Элизы Ожешко. После войны открытие Гродненского театра состоялось лишь в 1947г, когда в Гродно была перевезена в полном составе труппа Бобруйского театра, ставшая основой гродненского коллектива.
То есть в то время, когда майор «со товарищи» развлекался с «шансонетками», в Гродно официального театра вообще не было, и почему моя мама «девочек» называла артистками – история мутная. Может, что-то недопоняла, может, майору было неудобно говорить, что он звал к себе обычных шлюх. Может, они пели в каком-нибудь подвальчике и, набивая себе цену, называли себя артистками. Как в том куплете: «Была я белошвейкой и шила гладью, потом пошла на сцену и стала…. артисткой».
Ну а то, что в период немецкой оккупации они могли выказывать «знаки внимания» к «победителям», предположить нетрудно – бедные «девочки» ведь не знали, что ситуация так диаметрально изменится. А уж после освобождения города органы НКВД, которые, конечно, были в курсе того, что делалось в период немецкой оккупации, могли использовать этот «компромат на девочек», чтобы сделать их более сговорчивыми в «неформальном общении»… Впрочем, это – не более чем моё предположение, хотя вариант этот кажется мне весьма вероятным….
Накануне гулянки, по словам мамы, майор всегда привозил продукты, а мама должна была приготовить закуску, при этом майор разрешал маме какую-то часть продуктов брать для нашей семьи. Понятно, что в ту голодную годину для нас это было большим подспорьем. Про меню ничего определённого сказать не могу, но предположить несложно: какие в 44-45 годах могли быть разносолы!.. Жареная картошка со свининой, наверное, воспринималась, как верх кулинарного искусства. Напитками, как легко догадаться, были спирт, спирт и ещё раз спирт. Запивали его водой из-под крана.
Любимой шуткой того времени, как я узнал много позже, было: подставить человеку вместо стакана воды, которым он запил бы спирт, другой стакан спирта, что внешне распознать было невозможно ввиду полной прозрачности того и другого. Шутка была, мягко говоря, очень недобрая – человек мог ожечь парами спирта дыхательные пути. Один раз, опять же со слов мамы, майор так пошутил над каким-то гражданским «шпаком», который неосторожно почему-то попал в эту компанию, и тот еле отдышался. А какой гогот стоял!!! Ну, что хотеть: народ был простой, неизысканный. Не интеллигенция…, чтобы не сказать больше. И юмор был у них соответствующий.
Ещё одна зарисовка, связанная с майором, полностью построена на рассказе мамы… Начал к ней приставать какой-то мужик. Кто такой, откуда возник: сосед ли, сослуживец, начальник – не знаю. Даже если мама и говорила что-то, у меня в памяти это не отложилось. То, что мужики пристают к бабам – дело житейское, нормальное: девять откажут, десятая согласится. Но этот оказался очень уж настырным и, невзирая на отказы, гнул свою линию. Жаловалась ли мама папе – тоже не знаю. Но если и жаловалась, то, каким был эффект, легко могу себе представить. Папа мой – человек былого воспитания, ещё до революции заканчивал гимназию, можно сказать, чеховский интеллигент. Он мог не более, чем поувещевать: нехорошо, дескать, гражданин, приставать к замужней женщине…. Но чтобы дать по «хлебалу», или «юшку пустить» из носу – это не для моего папы.
Вот и пожаловалась мама майору. И майор приказал паре рядовых сотрудников НКВД разобраться… А те уж так «поувещевали» охальника, что, выполняя приказание извиниться, он не пришёл, а буквально приполз… «Как они меня били, Соня!......», – единственное, что он смог сказать, весь в кровище и кровоподтёках.
Про этот эпизод мама рассказала мне много лет спустя, когда я был уже взрослым мужчиной и на многие вещи больше не смотрел детскими глазами. Нельзя не признать, что аргументы сотрудников НКВД были просты и убедительны. Но какой-то неприятный осадок от маминого рассказа остался у меня на всю жизнь…
Но тогда, когда было мне около 4 лет, и жил я рядом с майором, он меня, повторюсь, очаровал…. Нет, больше! Он был для меня божеством. Он был в военной форме, и у него на груди блестели ордена и медали, а на сапогах позвякивали шпоры…
По моему нынешнему глубокому убеждению, если для мальчишки кто-нибудь и должен быть кумиром (тем более, божеством), то только его собственный отец. Но мой скромный, незаметный интеллигентный папа был без формы и без погонов. И медалей у него было до обидного мало. О, как много лет я переживал из-за того, что мой папа не был военным. Мне было стыдно сознаваться перед другими мальчишками, что и на действующем фронте он не был. Разве понимал я тогда, как мне повезло, что у моего папы одна ступня была короче другой, и из-за этого его не взяли на Западный фронт, где бы он, скорее всего, погиб, как миллионы других. А послали его в Монголию, где стояли наши части и просто своим присутствием остужали японские военные головы. А когда на западном фронте стало полегче, то в 1943г его и вообще демобилизовали и отправили в запас. И пробыл он остаток войны каким-то инструктором в Свердловском Доме офицеров.
А многие мои одноклассники, отвечая в классе на вопрос «Кем работает отец?», гордо отвечали: «Погиб на войне…».
Лишь много позже понял я, как мне в жизни повезло: я рос в полноценной семье! Тогда это было большой редкостью.
А ещё позднее я осознал, какое огромное влияние на моё становление оказал отец своим повседневным примером, простым своим присутствием. Даже любовь к книгам я перенял у него, видя, как он каждый вечер читает. Не говоря уж о том, что он был основным кормильцем в семье.
Работал он начальником отдела землеустройства Гродненской области, а работа землеустроителя (землемера) предполагает частые выезды в сельскую местность. А в сельской местности, как я уже писал, несколько лет после войны было очень неспокойно: убить могли любого, кто представлял советскую власть, или с ней сотрудничал. И немало поубивали партийных работников, советских служащих, милиционеров, учителей …
Не так давно в изданном сборнике документов «МВД-МГБ» попалось мне Специальное донесение, имевшее гриф «совершенно секретно», прокурора Белорусской ССР И.Д. Ветрова секретарю ЦК КП(б) Белоруссии В.Н. Малину «О бандитских проявлениях на территории западных областей Белорусской ССР» от 23 сентября 1944г. В нём, в частности, говорилось: «30 августа в Транкольском сельсовете Лидского района на группу в составе 8 человек из районного актива, производившую обмер земли для установления плана сдачи населением хлебопоставок, было совершено нападение, бандиты из этой группы убили 5 человек и уничтожили документы об обмере земли».
А ещё в этом сборнике приведены следующие сводные данные по Белоруссии: с августа по декабрь1944г в результате «бандпроявлений» было убито совпартактива и других граждан – 117 человек, в 1945г – 465, в 1946г – 210. Само собой разумеется, что эти «проявления» были, в основном, не в Гомельской или Минской областях, а в западных областях, в частности, в Гродненской, где поляки не могли смириться с утратой «усходнiх крэсаȳ» , и противостояние было наиболее яростным.
Так что неслучайно всякий раз, когда папа уезжал в командировку, мама на время его отсутствия глухо замолкала и тихо плакала... Нас, детей, и особенно меня, совсем малыша, она тогда не посвящала в свои страхи, но позже рассказывала, что каждый раз, когда он уезжал, она ожидала худшего...
То есть мой отец несколько лет тоже постоянно рисковал своей жизнью. Но он об этом не говорил, медалей за это не получал.… А поскольку я ничего знать не знал, да и вообще был ещё глуп в силу малолетства, то в сравнении с майором папа в моих глазах проигрывал.
А когда майор вдруг совсем куда-то пропал, я долгое время упрямо твердил, что когда вырасту, «буду майолом». Нелады у меня были с буквой «р» в раннем детстве.…
Много лет утекло с той поры, но память жива, и стыдно мне за того мальчишку…. Вряд ли папе было приятно слышать, что сын его хотел стать не землемером, а майором…. Мне бы позже извиниться перед папой за детскую глупость, но вовремя не сообразил.
А когда сообразил, было, как ни печально, слишком поздно….
В течение нескольких месяцев я видел его каждый день, если только он не уезжал куда-либо на пару дней. Мы с ним спали в соседних комнатах…. Замечал ли он меня? Обращал ли внимание на четырёхлетнего мальчишку? Не знаю, очень сомневаюсь – не до того ему было….
Зато я его обожал!
И вот что интересно: как выглядел этот человек, которого я обожал, – не могу вспомнить. В памяти у меня не осталось его конкретного образа. … Закрыв глаза, я не вижу ни лица его, ни фигуры – ничего. Хотя я знаю, что он жгучий брюнет цыганского типа (его и называли за глаза «цыганом»), среднего роста, решительный, уверенный в себе, быстрый, простоватый…. Было ему около 30 лет. Таков умозрительный образ, но и в нём неясно: что – из рассказов родных, а что – из собственной фантазии и желания, чтобы было именно так, а не иначе.
Но, подчёркиваю, не из собственной памяти. Возможно потому, что никогда не видел его фотографии.
Он был майором. В годы войны, по словам мамы, он служил в каких-то частях, которые боролись с дезертирами, диверсантами, шпионами. Когда мне было лет 14-15 , и я стал задавать вопросы о прошлом, она о нём говорила мало и неохотно, называла какой-то СМЕРШ (тогда это название мало кому было известно, и так откровенно, как сегодня, о СМЕРШЕ ещё не говорили). Откуда она это узнала, я так и не понял. Может, сам майор намекнул, а может, просто предполагала. Люди маминого поколения много чего знали и далеко не всё рассказывали, даже самым близким, и уж тем более не детям.
Судя по тому, что в период службы в Гродно он часто куда-то исчезал и мог по несколько дней отсутствовать, мама считала, что он ездил уничтожать бандитов. Много позже, начитавшись разных книг, я сделал вывод, что он служил в войсках НКВД.
Неспокойное было у майора место службы... Гродно – городок на самом западе Белоруссии. В 30 км – Польша, в 20 км – Литва, кругом леса. Да какие леса: пущи на десятки километров!... А в лесах в ту пору скрывалось множество абсолютных противников Советской власти: и недобитые немцы, и польские аковцы , и литовские "лесные братья", и бандеровцы... Сотрудники НКВД в послевоенные годы, до середины 50-ых гг., на отсутствие работы не могли пожаловаться. И работа была – не каждому по плечу, а может и не по вкусу….
Что касается отношения к операциям войск НКВД, проводимых в западных районах Советского Союза, мне приходилось встречать диаметрально противоположные точки зрения: от восторженного восхваления до полного осуждения…. Я не стану разбирать чужие оценки, а сразу скажу о своей.
Для меня предельно ясно, что сотрудники НКВД выполняли свой долг, приказ, и при этом постоянно рисковали жизнью. Можно сколько угодно рассуждать о политических, нравственно-этических аспектах их работы, но, прежде всего, нужно для себя ответить на основной вопрос: «Лично ты, на чьей стороне? Кому ты желаешь победы?» Потому что и во время войны, и после неё вопрос стоял принципиальный и простой: либо победим мы, либо победят нас, то есть победят наши враги…. И такие люди, как майор и его сослуживцы, делали малоприятную, но необходимую работу: физически уничтожали тех, кто с оружием в руках выступал против нашего государства и не хотел сдаваться. Сделать это было необходимо…. Но в то же время это не изменяет того простого факта, что психологически и чисто физически убить человека, даже врага, очень нелегко, и не все на это способны.
Это в кино всё однозначно и просто: «паф!» – и человека нет…. А в жизни, как мне рассказывали люди, которым приходилось убивать, то есть лишать человека главного дара природы, это – мягко говоря, совсем не простое действие. Чтобы убить человека, нужно переступить через себя, через какой-то барьер внутри себя. Требуется, особенно в рукопашном бою, хладнокровие и большое самообладание…. И, извините, просто умение… Тем более, что многие их тех, кто противостоял сотрудникам НКВД, очень часто были хорошо вооружены, отлично владели оружием, были решительны и жестоки, и стояли не на жизнь, а на смерть, поскольку отступать им было некуда.
И не случайно в Белоруссии осталось много братских могил бойцов спецвойск, погибших в операциях по зачистке освобожденных, но не полностью контролируемых территорий.
* * * * *
У майора был ординарец, две лошади и собака, кажется немецкая овчарка. Своим размером и свирепостью эта собака вызывала у чужих жуткий страх, но своих, в том числе обитателей квартиры, она знала и признавала. Помню, что на ней меня даже катали верхом.
Однажды поздно вечером, когда в доме почему-то не было ни папы, ни майора, ни его ординарца, в наружную дверь кто-то громко постучал. А время было страшное: даже в городе действовали бандиты, немало развелось ворюг. По ночам раздавалась стрельба. Говорили, что в Гродно даже была своя «Чёрная кошка».... Была ли в городе «кошка», не было ли, но с наступлением темноты благоразумные люди с честными намерениями без служебной надобности на улицу не выходили. А уж вне города и вообще творилось что-то немыслимое. Местами Советская власть была номинальной – а царило там либо полное безвластие, либо засилие бандитов.
И вдруг этот неожиданный стук в дверь. Я очень хорошо помню тот вечер и тот властный стук: мама, сёстры и я в страхе замерли… «Кто там? – робко спросила мама. «Откройте! – раздался резкий мужской голос, – Проверка документов!» Для того времени проверка документов была явлением обычным и частым. Мама колебалась, не зная, что делать: если и впрямь НКВД, то попробуй не открой….
И тут с яростным лаем на дверь кинулась собака. Поднявшись на задние лапы, эта зверюга передними так ударила по двери, что та вся затряслась от собачьей ярости, а по ступенькам крыльца дробно застучали сапоги убегающего. Документы его больше не интересовали…. Всё стало ясно: если бы это действительно был проверяющий, он был бы не один и скорее пристрелил бы собаку, чем отступил…. Так что, собачка определённо спасла нас от «лихого гостя» и возможных последствий встречи с ним…
В памяти нечётко всплывают обрывки каких-то сцен, связанных с майором. Зарубку в памяти у меня оставили, прежде всего, его застолья, видимо потому, что они заметно выделялись на фоне скучно-серой повседневки. Гулял он широко, точнее: шумно. Как именно они там бражничали, я своими глазами не видел, но, лёжа в соседней комнате, уж наслушался…
В его комнатку набивалась компания, в которой были в основном его «коллеги» и какие-то местные «шансонетки». Мама с брезгливостью говорила, что это были «артистки Гродненского театра», которые, якобы, и в годы войны никуда не уезжали и, более того, развлекались с немецкими офицерами.…Так ли это – не знаю. Но я бы не хотел сойти за популяризатора чужих сплетен и поэтому приведу некоторую фактологию.
Гродненскому театру положил начало в 1770г Антоний Тизенгауз, бывший в ту пору гродненским старостой, и с той поры Гродно стал «театральным городом». За годы своей истории театр в Гродно был и польским драмтеатром, и русским драмтеатром, и польским театром кукол, и просто городским театром.
С 1929г по 1939г это был польский театр Элизы Ожешко. После войны открытие Гродненского театра состоялось лишь в 1947г, когда в Гродно была перевезена в полном составе труппа Бобруйского театра, ставшая основой гродненского коллектива.
То есть в то время, когда майор «со товарищи» развлекался с «шансонетками», в Гродно официального театра вообще не было, и почему моя мама «девочек» называла артистками – история мутная. Может, что-то недопоняла, может, майору было неудобно говорить, что он звал к себе обычных шлюх. Может, они пели в каком-нибудь подвальчике и, набивая себе цену, называли себя артистками. Как в том куплете: «Была я белошвейкой и шила гладью, потом пошла на сцену и стала…. артисткой».
Ну а то, что в период немецкой оккупации они могли выказывать «знаки внимания» к «победителям», предположить нетрудно – бедные «девочки» ведь не знали, что ситуация так диаметрально изменится. А уж после освобождения города органы НКВД, которые, конечно, были в курсе того, что делалось в период немецкой оккупации, могли использовать этот «компромат на девочек», чтобы сделать их более сговорчивыми в «неформальном общении»… Впрочем, это – не более чем моё предположение, хотя вариант этот кажется мне весьма вероятным….
Накануне гулянки, по словам мамы, майор всегда привозил продукты, а мама должна была приготовить закуску, при этом майор разрешал маме какую-то часть продуктов брать для нашей семьи. Понятно, что в ту голодную годину для нас это было большим подспорьем. Про меню ничего определённого сказать не могу, но предположить несложно: какие в 44-45 годах могли быть разносолы!.. Жареная картошка со свининой, наверное, воспринималась, как верх кулинарного искусства. Напитками, как легко догадаться, были спирт, спирт и ещё раз спирт. Запивали его водой из-под крана.
Любимой шуткой того времени, как я узнал много позже, было: подставить человеку вместо стакана воды, которым он запил бы спирт, другой стакан спирта, что внешне распознать было невозможно ввиду полной прозрачности того и другого. Шутка была, мягко говоря, очень недобрая – человек мог ожечь парами спирта дыхательные пути. Один раз, опять же со слов мамы, майор так пошутил над каким-то гражданским «шпаком», который неосторожно почему-то попал в эту компанию, и тот еле отдышался. А какой гогот стоял!!! Ну, что хотеть: народ был простой, неизысканный. Не интеллигенция…, чтобы не сказать больше. И юмор был у них соответствующий.
Ещё одна зарисовка, связанная с майором, полностью построена на рассказе мамы… Начал к ней приставать какой-то мужик. Кто такой, откуда возник: сосед ли, сослуживец, начальник – не знаю. Даже если мама и говорила что-то, у меня в памяти это не отложилось. То, что мужики пристают к бабам – дело житейское, нормальное: девять откажут, десятая согласится. Но этот оказался очень уж настырным и, невзирая на отказы, гнул свою линию. Жаловалась ли мама папе – тоже не знаю. Но если и жаловалась, то, каким был эффект, легко могу себе представить. Папа мой – человек былого воспитания, ещё до революции заканчивал гимназию, можно сказать, чеховский интеллигент. Он мог не более, чем поувещевать: нехорошо, дескать, гражданин, приставать к замужней женщине…. Но чтобы дать по «хлебалу», или «юшку пустить» из носу – это не для моего папы.
Вот и пожаловалась мама майору. И майор приказал паре рядовых сотрудников НКВД разобраться… А те уж так «поувещевали» охальника, что, выполняя приказание извиниться, он не пришёл, а буквально приполз… «Как они меня били, Соня!......», – единственное, что он смог сказать, весь в кровище и кровоподтёках.
Про этот эпизод мама рассказала мне много лет спустя, когда я был уже взрослым мужчиной и на многие вещи больше не смотрел детскими глазами. Нельзя не признать, что аргументы сотрудников НКВД были просты и убедительны. Но какой-то неприятный осадок от маминого рассказа остался у меня на всю жизнь…
Но тогда, когда было мне около 4 лет, и жил я рядом с майором, он меня, повторюсь, очаровал…. Нет, больше! Он был для меня божеством. Он был в военной форме, и у него на груди блестели ордена и медали, а на сапогах позвякивали шпоры…
По моему нынешнему глубокому убеждению, если для мальчишки кто-нибудь и должен быть кумиром (тем более, божеством), то только его собственный отец. Но мой скромный, незаметный интеллигентный папа был без формы и без погонов. И медалей у него было до обидного мало. О, как много лет я переживал из-за того, что мой папа не был военным. Мне было стыдно сознаваться перед другими мальчишками, что и на действующем фронте он не был. Разве понимал я тогда, как мне повезло, что у моего папы одна ступня была короче другой, и из-за этого его не взяли на Западный фронт, где бы он, скорее всего, погиб, как миллионы других. А послали его в Монголию, где стояли наши части и просто своим присутствием остужали японские военные головы. А когда на западном фронте стало полегче, то в 1943г его и вообще демобилизовали и отправили в запас. И пробыл он остаток войны каким-то инструктором в Свердловском Доме офицеров.
А многие мои одноклассники, отвечая в классе на вопрос «Кем работает отец?», гордо отвечали: «Погиб на войне…».
Лишь много позже понял я, как мне в жизни повезло: я рос в полноценной семье! Тогда это было большой редкостью.
А ещё позднее я осознал, какое огромное влияние на моё становление оказал отец своим повседневным примером, простым своим присутствием. Даже любовь к книгам я перенял у него, видя, как он каждый вечер читает. Не говоря уж о том, что он был основным кормильцем в семье.
Работал он начальником отдела землеустройства Гродненской области, а работа землеустроителя (землемера) предполагает частые выезды в сельскую местность. А в сельской местности, как я уже писал, несколько лет после войны было очень неспокойно: убить могли любого, кто представлял советскую власть, или с ней сотрудничал. И немало поубивали партийных работников, советских служащих, милиционеров, учителей …
Не так давно в изданном сборнике документов «МВД-МГБ» попалось мне Специальное донесение, имевшее гриф «совершенно секретно», прокурора Белорусской ССР И.Д. Ветрова секретарю ЦК КП(б) Белоруссии В.Н. Малину «О бандитских проявлениях на территории западных областей Белорусской ССР» от 23 сентября 1944г. В нём, в частности, говорилось: «30 августа в Транкольском сельсовете Лидского района на группу в составе 8 человек из районного актива, производившую обмер земли для установления плана сдачи населением хлебопоставок, было совершено нападение, бандиты из этой группы убили 5 человек и уничтожили документы об обмере земли».
А ещё в этом сборнике приведены следующие сводные данные по Белоруссии: с августа по декабрь1944г в результате «бандпроявлений» было убито совпартактива и других граждан – 117 человек, в 1945г – 465, в 1946г – 210. Само собой разумеется, что эти «проявления» были, в основном, не в Гомельской или Минской областях, а в западных областях, в частности, в Гродненской, где поляки не могли смириться с утратой «усходнiх крэсаȳ» , и противостояние было наиболее яростным.
Так что неслучайно всякий раз, когда папа уезжал в командировку, мама на время его отсутствия глухо замолкала и тихо плакала... Нас, детей, и особенно меня, совсем малыша, она тогда не посвящала в свои страхи, но позже рассказывала, что каждый раз, когда он уезжал, она ожидала худшего...
То есть мой отец несколько лет тоже постоянно рисковал своей жизнью. Но он об этом не говорил, медалей за это не получал.… А поскольку я ничего знать не знал, да и вообще был ещё глуп в силу малолетства, то в сравнении с майором папа в моих глазах проигрывал.
А когда майор вдруг совсем куда-то пропал, я долгое время упрямо твердил, что когда вырасту, «буду майолом». Нелады у меня были с буквой «р» в раннем детстве.…
Много лет утекло с той поры, но память жива, и стыдно мне за того мальчишку…. Вряд ли папе было приятно слышать, что сын его хотел стать не землемером, а майором…. Мне бы позже извиниться перед папой за детскую глупость, но вовремя не сообразил.
А когда сообразил, было, как ни печально, слишком поздно….
|
|
