|
|
ПРО ТОНКУЮ РЯБИНУ
 |
ПРО ТОНКУЮ РЯБИНУ…
Очень любили после войны песню «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»…
Не так давно я узнал, что песня эта была написана ещё в 1864г, но после Великой Отечественной войны обрела свою новую жизнь и невероятную популярность. Часто она исполнялась по радио, часто люди сами её пели. Десятки раз я её слышал и выучил слова на слух так хорошо, что в любой момент легко могу воспроизвести. Многие из молодых людей сегодня могут её и вообще не знать, а из немолодых – кое-кто мог и подзабыть. Поэтому для тех и других я здесь воспроизвожу слова этой песни:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына.
А через дорогу,
За рекой широкой,
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.
Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться.
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.
Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, ей, сиротине,
Век одной качаться.
Думаю, в ту пору редкое застолье обходилось без излюбленных песен про рябину и про камыш.
Петь про рябину особенно любили женщины. Очень надрывно и с пьяной тоской выводили они, что нельзя рябине к дубу перебраться.… И многие так рябине сочувствовали, что часто начинали горько-горько плакать; да что плакать – рыдать. Частично повышенную слезливость можно было, конечно, отнести к воздействию алкоголя. Но всё же главным был не алкоголь – он только ослаблял контроль людей над их эмоциями и давал боли и безысходности возможность выплеснуться.
Главным было то, что наша страна потеряла огромное число мужчин, и в обществе возник катастрофический перекос в количестве мужчин и женщин. По официальной статистике, на 100 женщин, в возрасте от 18 до 22 лет, в 1946г приходилось 83 мужчины, а на 100 женщин от 23 до 27 лет было и вообще 62 мужика.
Наибольшее число вдов и незамужних женщин было среди тех, которым в 1946г было от 17 до 25 лет (всего-то !!!). А ведь ещё были те, кому только стукнуло 30 или 35.… Это же молодые бабы! Им бы ещё рожать да рожать, или уж, по крайней мере, кувыркаться с мужиками на сеновалах, в кустах, во ржи, млеть в любовной истоме на кроватях.
«Тонкими ветвями я б к нему прижалась, и с его листами день и ночь шепталась». Это же мечта тысяч и тысяч женщин, оставшихся в одиночестве! А где они эти мужики, чтоб прижаться? НЕТ ИХ – война выкосила.… Вот и оплакивали эти несчастные женщины свою судьбину: век одной качаться.…Именно поэтому эта песня, пришедшая из предыдущего столетия, оказалась такой созвучной женской тоске в послевоенные годы середины ХХ века.
А сегодня, по прошествии многих десятилетий, можно подвести горький итог: так они и прокачались в одиночестве до конца своей жизни…
У нас в стране стоит великое множество разных памятников, относящихся к войне. Это, в большинстве своём, памятники на братских могилах, на мемориальных кладбищах. Одни суровые воины держат на руках спасенных детей, другие – преклонили колено в память о своих боевых друзьях. Много памятников матерям, оплакивающим сыновей….
Но не могу припомнить ни одного памятника молодой одинокой женщине, которой война искалечила жизнь. А ведь таких одиноких женщин по стране были не десятки, а сотни тысяч…. И не просто лишенных счастья, а лишённых малейшей надежды, что оно однажды к ним постучится. Ведь нам в жизни часто нужна просто надежда, а они жили в полной безнадёжности. Год за годом. Год за годом…
Абсолютно убеждён, что это тема достойна талантливого скульптора. И рано или поздно он найдётся…
«Рязанские мадонны», так назвал этих женщин поэт Анатолий Поперечный. Не знаю, можно ли сказать лучше …
«…Уходят эшелоны, и ты глядишь им вслед, рязанская мадонна – солдатка в двадцать лет…». Когда я слышу эти слова, особенно в исполнении Зыкиной, у меня мороз по коже и комок в горле…
Я много их встречал по жизни: тихих, скромных, с горькой складкой у рта, с бесконечно печальными глазами, замкнувшихся от всех в своём одиночестве и безнадёжности. Не по своей воле они остались живы, и, подчиняясь Его Величеству Инстинкту сохранения жизни, продолжали ежедневное существование. Ходили на работу и с работы, возвращались в стылый дом, выполняли какие-то обязанности, а ночью воскрешали в памяти облик того, который так и не вернулся. Заливаясь горючими слезами, упрекали за то, что себя не сберёг, жаловались ему, как же трудно без него жить не Земле.…
К сожалению, среди женщин, оставшихся одинокими, немало было и таких, что постепенно спивались, ожесточались, зверели. Их тоже легко было встретить: грубых, стервозных, с прокуренными и пропитыми голосами, готовых в любой момент сорваться на крик, на мат. Откровенным хамством, эпатажностью, апофигизмом они защищались, компенсировали свою оскорблённость и обиду. За грубостью скрывались гордость и безнадёжность. Грубостью они отвечали жизни на её несправедливость. Они не могли понять, за что жизнь выбрала для такого наказания именно их….
Но кто возьмётся их осуждать…! Особенно теперь, когда они почти все, если не все, скорее всего, уже ушли в мир иной…
Через дорогу от нас в Гродно жила одна очень общительная и охотно улыбавшаяся полька, которую все называли «певицей» за то, что, тренируя свой голос, она так мощно, что было слышно на многих соседних улицах, издавала рулады. У неё была старенькая мама, с которой каждый день они ходили под ручку на работу в музыкальную школу, где они преподавали. А ещё у неё было двое мальчишек, явно от разных отцов.
Одного сына звали Анатолий. Он родился в 41-ом году, как говорили досужие соседи, от советского офицера, из числа тех, кто в 1939г освобождал Западную Белоруссию. После войны этот офицер в Гродно не появился: то ли погиб, то ли и не знал, что у него сын родился, то ли ещё что-то – война ведь… Мы с Толиком учились в одном классе, один год даже за одной партой сидели. Он был очень добрым пареньком, хотя учился с большим трудом. Лицо у него было типично русское, не то, что у его брата, который родился то ли в 45-ом, то ли в 46-ом. У того уже были утончённые черты лица. И звали его Юзик, т.е. Йозэф (Иосиф).… Пишу это я не с осуждением, а как констатацию жизненной ситуации.
У самой «певицы» была довольно странная внешность, которая плохо вписывалась в послевоенный гродненский антураж. У неё была причёска, как у звёзд Голливуда 20-ых годов, а ещё она носила шляпку с вуалью, как у Греты Гарбо (видимо, в юные годы, ещё в панской Польше, насмотрелась американских фильмов и на долгие годы сохранила преданность идеалам, вкусам и заблуждениям того времени).
Несмотря на все её усилия, бедняжка медленно увядала, В силу ли хорошего воспитания и внутренних принципов, или потому, что дважды обожглась, вела себя она вполне достойно и не давала повода полоскать своё имя, но судя по громкому призывному смеху, ярко накрашенным губам и по блестящим глазам, всё надеялась на что-то.… И под ручку вместе с мамой, год за годом, продолжала ходить на работу и с работы, и всё более нелепо смотрелась в своей шляпке а-ля Гарбо…
* * * * *
Но случались и более оптимистичные истории…
В другом маленьком домишке на нашей же улице, в полусотне метров от нас жила другая полячка: дебелая, с красивым лицом, высокой грудью, пышными бедрами. Помню, какими жадными глазами пожирал я её в подростковом возрасте.
Я никогда не видел, чтобы она с кем-либо из соседей общалась, чтобы в тот дом входили или выходили люди. Кроме одного: её квартиранта, советского подполковника. Как тогда мне казалось, был он какой-то не ярко выраженный военный, не бравый: держался тихо, скромно.
Говорили, что сначала его определили в тот дом на постой. И так удачно постоялец там приютился, что, даже выйдя в отставку лет через 15, никуда уже не поехал…. Так и застрял у неё до старости. С одной стороны, можно, конечно, сказать: одинокая хозяйка, одинокий постоялец – чего ещё тут было ожидать?! Классический сюжет…. Хотя мог же, закончив службу, сложить чемоданчик и уехать.… Но, видимо, прикипел душой.
Не знаю, где и как он жил до войны. Может, была у него семья, но погибла, и остался он один-одинёшенек в этом огромном мире. И никто его нигде не ждал…
И про неё ничего не знаю. Очень легко предположить, что у такой красавицы до войны был муж или возлюбленный. Может, тоже офицер, только польской армии – кто знает.… И в мирное-то время судьбы складываются по-разному, а когда такая война сваливается на людей – неожиданности и беды просто сыплются на головы…
Деталей из их жизней не знаю, и никогда уже не узнаю.… Но очевидно, что здесь встретились два одиночества. Он нашёл свою пристань, своё тихое счастье.… И ей, видимо, скрасил жизнь.… И можно только порадоваться за двух людей, которые, в отличие от многих десятков тысяч других, смогли, после этой безжалостной войны, найти свой скромный кусочек счастья…
Это не история пылкой любви Ромео и Джульетты, скорее история гоголевских «старосветских помещиков»… А что важнее для людей?
Но такие случаи были редкостью…
Чаще же на нашей земле просто качалось множество тонких рябин….
Очень любили после войны песню «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»…
Не так давно я узнал, что песня эта была написана ещё в 1864г, но после Великой Отечественной войны обрела свою новую жизнь и невероятную популярность. Часто она исполнялась по радио, часто люди сами её пели. Десятки раз я её слышал и выучил слова на слух так хорошо, что в любой момент легко могу воспроизвести. Многие из молодых людей сегодня могут её и вообще не знать, а из немолодых – кое-кто мог и подзабыть. Поэтому для тех и других я здесь воспроизвожу слова этой песни:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына.
А через дорогу,
За рекой широкой,
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.
Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться.
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.
Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, ей, сиротине,
Век одной качаться.
Думаю, в ту пору редкое застолье обходилось без излюбленных песен про рябину и про камыш.
Петь про рябину особенно любили женщины. Очень надрывно и с пьяной тоской выводили они, что нельзя рябине к дубу перебраться.… И многие так рябине сочувствовали, что часто начинали горько-горько плакать; да что плакать – рыдать. Частично повышенную слезливость можно было, конечно, отнести к воздействию алкоголя. Но всё же главным был не алкоголь – он только ослаблял контроль людей над их эмоциями и давал боли и безысходности возможность выплеснуться.
Главным было то, что наша страна потеряла огромное число мужчин, и в обществе возник катастрофический перекос в количестве мужчин и женщин. По официальной статистике, на 100 женщин, в возрасте от 18 до 22 лет, в 1946г приходилось 83 мужчины, а на 100 женщин от 23 до 27 лет было и вообще 62 мужика.
Наибольшее число вдов и незамужних женщин было среди тех, которым в 1946г было от 17 до 25 лет (всего-то !!!). А ведь ещё были те, кому только стукнуло 30 или 35.… Это же молодые бабы! Им бы ещё рожать да рожать, или уж, по крайней мере, кувыркаться с мужиками на сеновалах, в кустах, во ржи, млеть в любовной истоме на кроватях.
«Тонкими ветвями я б к нему прижалась, и с его листами день и ночь шепталась». Это же мечта тысяч и тысяч женщин, оставшихся в одиночестве! А где они эти мужики, чтоб прижаться? НЕТ ИХ – война выкосила.… Вот и оплакивали эти несчастные женщины свою судьбину: век одной качаться.…Именно поэтому эта песня, пришедшая из предыдущего столетия, оказалась такой созвучной женской тоске в послевоенные годы середины ХХ века.
А сегодня, по прошествии многих десятилетий, можно подвести горький итог: так они и прокачались в одиночестве до конца своей жизни…
У нас в стране стоит великое множество разных памятников, относящихся к войне. Это, в большинстве своём, памятники на братских могилах, на мемориальных кладбищах. Одни суровые воины держат на руках спасенных детей, другие – преклонили колено в память о своих боевых друзьях. Много памятников матерям, оплакивающим сыновей….
Но не могу припомнить ни одного памятника молодой одинокой женщине, которой война искалечила жизнь. А ведь таких одиноких женщин по стране были не десятки, а сотни тысяч…. И не просто лишенных счастья, а лишённых малейшей надежды, что оно однажды к ним постучится. Ведь нам в жизни часто нужна просто надежда, а они жили в полной безнадёжности. Год за годом. Год за годом…
Абсолютно убеждён, что это тема достойна талантливого скульптора. И рано или поздно он найдётся…
«Рязанские мадонны», так назвал этих женщин поэт Анатолий Поперечный. Не знаю, можно ли сказать лучше …
«…Уходят эшелоны, и ты глядишь им вслед, рязанская мадонна – солдатка в двадцать лет…». Когда я слышу эти слова, особенно в исполнении Зыкиной, у меня мороз по коже и комок в горле…
Я много их встречал по жизни: тихих, скромных, с горькой складкой у рта, с бесконечно печальными глазами, замкнувшихся от всех в своём одиночестве и безнадёжности. Не по своей воле они остались живы, и, подчиняясь Его Величеству Инстинкту сохранения жизни, продолжали ежедневное существование. Ходили на работу и с работы, возвращались в стылый дом, выполняли какие-то обязанности, а ночью воскрешали в памяти облик того, который так и не вернулся. Заливаясь горючими слезами, упрекали за то, что себя не сберёг, жаловались ему, как же трудно без него жить не Земле.…
К сожалению, среди женщин, оставшихся одинокими, немало было и таких, что постепенно спивались, ожесточались, зверели. Их тоже легко было встретить: грубых, стервозных, с прокуренными и пропитыми голосами, готовых в любой момент сорваться на крик, на мат. Откровенным хамством, эпатажностью, апофигизмом они защищались, компенсировали свою оскорблённость и обиду. За грубостью скрывались гордость и безнадёжность. Грубостью они отвечали жизни на её несправедливость. Они не могли понять, за что жизнь выбрала для такого наказания именно их….
Но кто возьмётся их осуждать…! Особенно теперь, когда они почти все, если не все, скорее всего, уже ушли в мир иной…
Через дорогу от нас в Гродно жила одна очень общительная и охотно улыбавшаяся полька, которую все называли «певицей» за то, что, тренируя свой голос, она так мощно, что было слышно на многих соседних улицах, издавала рулады. У неё была старенькая мама, с которой каждый день они ходили под ручку на работу в музыкальную школу, где они преподавали. А ещё у неё было двое мальчишек, явно от разных отцов.
Одного сына звали Анатолий. Он родился в 41-ом году, как говорили досужие соседи, от советского офицера, из числа тех, кто в 1939г освобождал Западную Белоруссию. После войны этот офицер в Гродно не появился: то ли погиб, то ли и не знал, что у него сын родился, то ли ещё что-то – война ведь… Мы с Толиком учились в одном классе, один год даже за одной партой сидели. Он был очень добрым пареньком, хотя учился с большим трудом. Лицо у него было типично русское, не то, что у его брата, который родился то ли в 45-ом, то ли в 46-ом. У того уже были утончённые черты лица. И звали его Юзик, т.е. Йозэф (Иосиф).… Пишу это я не с осуждением, а как констатацию жизненной ситуации.
У самой «певицы» была довольно странная внешность, которая плохо вписывалась в послевоенный гродненский антураж. У неё была причёска, как у звёзд Голливуда 20-ых годов, а ещё она носила шляпку с вуалью, как у Греты Гарбо (видимо, в юные годы, ещё в панской Польше, насмотрелась американских фильмов и на долгие годы сохранила преданность идеалам, вкусам и заблуждениям того времени).
Несмотря на все её усилия, бедняжка медленно увядала, В силу ли хорошего воспитания и внутренних принципов, или потому, что дважды обожглась, вела себя она вполне достойно и не давала повода полоскать своё имя, но судя по громкому призывному смеху, ярко накрашенным губам и по блестящим глазам, всё надеялась на что-то.… И под ручку вместе с мамой, год за годом, продолжала ходить на работу и с работы, и всё более нелепо смотрелась в своей шляпке а-ля Гарбо…
* * * * *
Но случались и более оптимистичные истории…
В другом маленьком домишке на нашей же улице, в полусотне метров от нас жила другая полячка: дебелая, с красивым лицом, высокой грудью, пышными бедрами. Помню, какими жадными глазами пожирал я её в подростковом возрасте.
Я никогда не видел, чтобы она с кем-либо из соседей общалась, чтобы в тот дом входили или выходили люди. Кроме одного: её квартиранта, советского подполковника. Как тогда мне казалось, был он какой-то не ярко выраженный военный, не бравый: держался тихо, скромно.
Говорили, что сначала его определили в тот дом на постой. И так удачно постоялец там приютился, что, даже выйдя в отставку лет через 15, никуда уже не поехал…. Так и застрял у неё до старости. С одной стороны, можно, конечно, сказать: одинокая хозяйка, одинокий постоялец – чего ещё тут было ожидать?! Классический сюжет…. Хотя мог же, закончив службу, сложить чемоданчик и уехать.… Но, видимо, прикипел душой.
Не знаю, где и как он жил до войны. Может, была у него семья, но погибла, и остался он один-одинёшенек в этом огромном мире. И никто его нигде не ждал…
И про неё ничего не знаю. Очень легко предположить, что у такой красавицы до войны был муж или возлюбленный. Может, тоже офицер, только польской армии – кто знает.… И в мирное-то время судьбы складываются по-разному, а когда такая война сваливается на людей – неожиданности и беды просто сыплются на головы…
Деталей из их жизней не знаю, и никогда уже не узнаю.… Но очевидно, что здесь встретились два одиночества. Он нашёл свою пристань, своё тихое счастье.… И ей, видимо, скрасил жизнь.… И можно только порадоваться за двух людей, которые, в отличие от многих десятков тысяч других, смогли, после этой безжалостной войны, найти свой скромный кусочек счастья…
Это не история пылкой любви Ромео и Джульетты, скорее история гоголевских «старосветских помещиков»… А что важнее для людей?
Но такие случаи были редкостью…
Чаще же на нашей земле просто качалось множество тонких рябин….
|
|
