Сфумато

Весь этот текст из моей книги "Почерк ундервуда" (2008 г.) вышел из фотографии, которую я уже размещал на Расфокусе. "Вышел" - в том смысле, в каком дуб выходит из жёлудя. Хотя на этот раз и сюжет самого снимка остался в тексте. (Опять-таки - как скорлупа семечка некоторое время ещё виснет не поднявшемся из него ростке).

СФУМАТО

Сфумато

Зрение у него – даже хуже, чем у меня. Стёкла в его очках такие толстые, что на донышке линз, у самой оправы, скапливается жёлтый свет и колышется, как вода в аквариуме.
Сквозь линзы кажется, будто глаза его – далеко-далеко отсюда, и он вовсе не с тобою.
Как-то раз я попытался узнать, что он видит своими далёкими глазами, и нацепил его очки. Но стёкла были слишком хороши для меня. Мир оказался так близок, что превратился в разноцветные пятна. Это был мир рёвы-коровы, мир солёных клякс, и я поспешно сорвал очки, чуть не разбив.
Нет разницы между «слишком хорошо» и «слишком плохо»: без своих очков он видит примерно тоже, что я - в них: разноцветный туман.

Я ехал в автобусе районного значения.
По лугам тянулись ленты вечернего тумана. Цепляясь за конский щавель, они колыхались, как марлевые завесы на кухонной двери, раздуваемые дыханием печки.
Это был домашний, патриархальный маршрут, сплошь состоявший из остановок по требованию. Я вышел и стал закуривать, дожидаясь, когда автобус отъедет и водитель не сможет увидеть в зеркало, как пассажир спрыгивает с насыпи и уходит в луга, за которыми не угадывается жилья.
Не хотелось чудачить напоказ.

Я шёл от одной марлевой ленты к другой, и, должно быть, тащил на себе их обрывки, как бегун за финишной чертой – обрывки заветной ленточки, но ничего не чувствовал. Только сигарета отсырела и плохо тянулась.
А я-то надеялся, что увижу изменившийся мир.
Но это был не тот туман. Не то время. Не то место.

Пастух сидел на пригорке. Мелко просеянные капли тёрлись о его плечо, шуршали о брезент дождевика, заглушая посвист срываемой коровами травы, подгонявший дни пастуха, как хлыстом. И теперь ничто не мешало ему думать ни о чём.
Посвист трав был смягчён утренним туманом. На безветрии тот и не думал редеть. Наоборот - под пригорком, в сентябрьской атаве, он только сгущался, и вместо обрыдлых хозяйских коров, заляпанных навозом, пастух видел лишь смутные чёрно-белые пятна. Пятна молча колебались на бледной, размоченной туманом зелени, как у берега колеблется лёгкий, пустой внутри, плавник.
«Вишь солнце?» - спросил пастух собаку.
Она видела только чужака и вострила уши.
«Не вишь солнца. А оно есть. Оно всегда есть, - сказал пастух. – Вишь небо какое?»
Небо было палевое – будто дым, касающийся раскалённого угля. Под таким небом не холодно и не жарко. Если бы не туман, небо уже начало бы раскаляться и налетели комары да мухи.
Но небо было палево, зелень водяниста, кусты – сиреневы, ельник – сер, озеро за ельником – сиренево и лилово: всё не как всегда, а лучше.
Под брезентом копилась тёплая влага – точно под нижними ветками ёлок. «Боровики на мне вырастут», - засмеялся пастух про себя.
Ему было хорошо.

Настоящий туман живёт в низинке, среди озёр. В него можно войти, как в дом, и в нём остаться. Он колышется не под ногами, а у самого лица: будто кто-то нечужой надышал рядом. И преображает лицо напротив. Смягчает ироническую усмешку. Влажной беличьей кистью смывает раздражение.
В тумане ты – совсем другая, совсем. Даже лучше той, которую я знаю.
Ой, нет: не лучше – непонятнее.
Загадочную улыбку Моны Лизы недавно подвергли калькуляции. Компьютер точно подсчитал, что в улыбке этой - 83% счастья, 9% - отвращения, 6% - страха и 2% - злобы.
И многое стало понятно. Например, почему женщина предпочитает заниматься любовью в темноте. И почему Джоконда – такая манящая, такая настоящая, такая вся из себя женщина.
Обязательно расскажу об этом одной своей знакомой. Она всегда обожала нас, мужчин – любых, и доверялась нам, и всё нам прощала, и тратила себя на нас, а мы – все, любые – сбегали от неё.
Оказывается, любовь должна быть приправлена щепоткой страха и – на кончике ножа - злобой. Оказывается, мужчин гипнотизирует отвращение к ним.

Туман и ночь милосердны к любви. Они устраняют с её пути препятствия, созданные человеком.
Если с тобой согласны заниматься любовью только в темноте – тебе есть о чём задуматься. Вернее, о ком: возможно, что-то не так с твоим лицом... с тобой.
Женщины чаще мужчин рвутся погасить свет. Может быть, они более требовательны. А может быть, они действительно лучше нас. И темнота помогает им отвлечься от этого неравенства.

Но без компьютера - человеческой интуицией – улыбку Моны Лизы на ингредиенты не разложить, потому что все составляющие Леонардо упрятал в своё знаменитое сфумато.
Техника сфумато – это когда картина пишется будто каплями тумана: мельчайшими, в четверть миллиметра, мазками жидкой до полупрозрачности краски, слой за слоем (их, кажется, тридцать), и каждый слой покрывается лаком, чтобы ни глаз, ни микроскоп, ни рентген не заметил границу мазков и границу слоёв, ибо природа таких границ не проводит... ну, разве что когда солнце в самом зените и тенями искромсан пересохший мир, в котором всё равно не хочется и не можется жить.
Как хорошо смотреть на тебя сфумато... надеясь, что ты не испытываешь отвращения.

Туман, темнота... И ещё - скорость.
Когда слегка приплющит скоростью в сто сорок к сиденью рядом с водителем, ускользающие обочины увидятся, как коровы с пастушьего пригорка: никакого навоза... никакого хлама, произведённого человеком.
И это не опасно, если за рулём – не я.

Мы начали уставать от определённости, от жующих коров, перемазанных навозом.
То ли время такое, то ли возраст такой - хочется письма акварельными красками по мокрому, хоть отжимай, листу.

В солнечном мире зелень слишком нагла, синева – воинственна. Фотография, сделанная солнечным днём, правдива, как злобный шум из телевизора, но эта пошлая - базарной яркости - правда режет глаз. Вот если смягчить её яркость и резкость, спуститься в сиреневую низину, к лиловому озеру без горизонта, войти в полосу милосердного тумана, где все мы становимся блаженно близоруки...

Иногда посреди разговора он вдруг снимает очки.
Возможно, в лице моём проявилось что-то такое, что ему неудобно, во мне обнаружить.
И мне становится стыдно.