Ари Шер "У Христа за пазухой"

Всё началось с того, что я, как в старом, пошлом анекдоте, застукал жену с любовником. Какой была моя на это реакция, описывать не имею ни малейшего желания, и не вижу в этом смысла, так как речь пойдёт не об этом. Но не скрою то, что этот факт не только подорвал мою веру в людей, но и перевернул всю мою жизнь. Я жил в квартире супруги (теперь бывшей), детей у нас не было, поэтому я просто собрал свои вещи, увязал книги и съехал. Возвращаться к родителям не хотелось, и я, поехал в родную деревню, где в детстве жил с дедом и бабушкой, решив пожить там немного. И я начал, было, существование, состоявшее, в основном, из обильных возлияний, но была зима, а дров почти не осталось, и картошки в погребе тоже было мало, деньги заканчивались, а работы в деревне для меня не нашлось. Тогда я воспользоваться настойчивым приглашением знакомого священника и поехал к нему в сельский храм под Москвой.
Когда отец Георгий узнал о том, что случилось в моей семье, то предложил мне работу с проживанием, так как, уйдя от супруги, я ещё и уволился из своего затхлого НИИ. Сделал это без сожаления, так как зарплата не выплачивалась там уже почти три месяца, и приходилось вечерами подрабатывать, раскладывая газеты.
Был конец марта 1994 года. Маршрутка шла за город, в посёлок, где была церковь. Вечерняя служба ещё не началась, и священник, позвав с собой старосту и какую-то бабу, повёл меня в моё новое жилище - домик на отшибе. Пока мы шли до него, снег пошёл хлопьями, и завалил нашу тропинку. Крыша дома тоже стала белой от снегового одеяла, а сама изба была маленькая, не крашеная, не обитая доской, и очень походила на баню. Скорее всего, это и была когда-то банька, впоследствии переделанная под жилище какого-нибудь деда-Кузьмича. Подумав об этом, я попал в самую точку. Оказалось, там действительно долгие годы жил бобылём некий дед Кузьмич, и недавно он умер. Про него поговаривали то, что он в войну был дезертиром, бежал с фронта к матери, и долгие годы прятался в бане. Да так и остался в этой бане жить, хотя мать его давно померла. В избе её теперь расположился приходской актив. Там была и столярная мастерская, а также, спевался хор, проходили собрания приходского совета, отдыхал батюшка между службами, трапезовали староста, певчие и прочие работающие при храме, люди. Домик Кузьмича от этого большого дома отделял просторный одичавший заросший сад и огород с картофельными грядками, узнаваемыми лишь по рельефу, так как на них давно уже ничего, кроме бурьяна, не росло. За домом Кузьмича был обрыв, на дне которого змеилась речка, где плавали утки и зеленоголовые селезни.
Староста дал мне ключи от калитки и домика Кузьмича. Дверь отворилась, мы вошли, и я увидел крошечное помещение с бревенчатыми стенами, состоящее из тесных сеней, кухни и комнатки, которые разделяла печь. На печи было одно спальное место, а рядом с печью стояла лавка с матрацем и периной. «Интересно, Кузьмич умер на печи или на той лавке?» - подумалось мне вдруг.
- Семён Кузьмич умер в больнице. Ему в церкви плохо стало, и мы отвезли его в больницу, где он и скончался. Инфаркт миокарда. Царствие ему небесное!.. – сказал и перекрестился священник. Староста и баба тоже со вздохом перекрестились, прошептав: «Упокой, Господи, его душу…»
Я какое-то время ошарашено смотрел на священника. Его пояснения совпали с моими мыслями так, как будто бы он их прочитал!
Староста поставил на стол кое-какие продукты, которые отец Георгий взял с канона и дал ему нести. Годы были трудные, поэтому на каноне лежали, в основном, буханки чёрного хлеба, но попадалось иногда что-то интересное, хоть и редко. На моём столе оказалось несколько чайных пакетиков, лимон, три клубня картофеля, пачка пилёного сахара из местного сельпо, какая-то вяленая рыба, буханка хлеба, бутылка сильно пахнувшего подсолнечного масла и мешок с перловкой.
Мы со старостой вышли во двор пилить дрова, затем он принялся учить меня колоть их, сам делая это не очень умело. Затопили печь, и мужик дал мне лопату, чтобы чистить двор от снега. Мы усердно чистили двор, пока печь топилась. Дом еле прогрелся. Печка пока нагрелась, пока стала тепло давать... Хорошо, что в домике было электричество, и масляный обогреватель. Впрочем, пока я чистил дорожки от снега, мне совсем не было холодно, хотя за городом всегда холоднее, и снега гораздо больше. Отныне чистить дорожки стало моей обязанностью. Я должен был убирать церковный двор и территорию вокруг приходского дома. Кроме того, я отвечал, также, за озеленение территории, кусты сирени и жасмина, клумбы. Признаться, это дело было для меня тёмным лесом, но я подумал, что если умудрился закончить технический вуз, не имея никаких способностей к математике и физике, то уж с этим-то справлюсь. Это легче, чем стоять за кульманом и что-то целыми днями вычерчивать! А платить «садово-парковому дизайнеру» Георгий обещал хорошо. Куплю в Москве книжки соответствующие, за зиму освою, всё распланирую, куплю семена, черенки, удобрения и вперёд! Москва-то в двух шагах! А не скажешь. Да, вон, на горизонте дома спального окраинного района, если приглядеться, видны. Но здесь-то совсем деревня. Даже странно. Вокруг тишина, почти ни души. Одни пожилые, почти, да пьющие здесь живут. Молодые - редкое явление. Жизнь только лишь вокруг церкви и на площади, где она находилась. Перед этой церковью была площадка для парковки, далее – большая площадь, где разворачивались автобусы и маршрутные такси, называемые тогда «Авто-Лайн». Вокруг площади были магазинчики, палатки, небольшой рынок, где можно было купить всё, от коромысла до булавки. Вот там-то и постоянно гужевался народ. Но стоило отойти оттуда на 50 метров, ты попадал в какое-то полнейшее безлюдье, особенно явное зимой и в плохую погоду.
Поп Георгий вскоре пошёл на вечернюю службу, а я остался со старостой и бабой, которые должны были провести экскурсию по окрестностям, церковному дому, показать сараи, где, что лежит, что и откуда можно или нельзя брать, инвентарь и прочие премудрости. Мы поставили на печь горшки с картофелем и перловкой, а сами надели тулупы и вышли из избушки. Экскурсия была… интересной.
Особенно впечатлил меня инструктаж о том, как мне надо было пользоваться, так называемым, «пудр-клозетом». Дело в том, что тогда, когда мы с дедом и бабушкой жили в деревне, у нас была обычная выгребная яма. Что бы её опустошать, к нам туда приезжала специальная ассенизаторская машина с серой цистерной вместо кузова и толстым гофрированным шлангом. Мужик, работающий на этой машине, назывался, почему-то, «золотарь». Этот золотарь заезжал задом во двор, опускал этот шланг в очко нашего нужника и включал свою машину для откачки дерьма из сортира, а потом уезжал. Огород же у нас удобряли навозом, желательно конским, козьим, но и коровий тоже хорош, иногда куриный помёт шёл в дело, но никогда не удобряли свиным навозом и, тем более, дерьмом человека. Позже стали использовать специальную смесь для «мульчирования почвы».
Здесь же было совсем по-другому. Нужник внешне был похож на тот, что был у нас в деревне, разве что меньше и внешне неказистый. Но под очком стояло большое ведро, куда полагалось насыпать на дно землю, затем после каждого посещения туалета, своё дерьмо присыпать землёй или пеплом из печки, опилками, сухими листьями, веточками или травкой, если было лето. Когда ведро переполнялось, надо было обойти нужник и открыть низкую дверцу сзади. Дверца эта, почему-то, запиралась на маленький замочек, ключ от которого мне тоже выдал староста со словами: «Не потеряй, пожалуйста!». У меня образовалась уже внушительная связка из ключей – от всех сараев, своей избы, калитки (своей и церковной), ворот, церковного дома, а тут ещё и этот ключ. Я удивился: «Зачем это запирать на ключ?», на что мне староста ответил: «Воруют!», я спросил с недоумением: «Что воруют, неужели вёдра эти?!», - «Не только, содержимое тоже. Им они удобряют свои огороды!» Честно говоря, сначала подумал, что он шутит. Неужели воруют говно? А поди ж ты, запирают же!
После содержательной экскурсии и введения меня в курс дела, староста ушёл, а баба вместе со мной вошла в избушку. Она подбросила дровец в печку, поворошив угли, выключила масляный обогреватель, зажгла в комнате свет и уселась со мной за стол. Мы стали есть картошку и перловку. Постный стол… Потом мы с ней пили чай и болтали. Её звали Анной. Это была женщина из местных, лет сорока пяти, она держала коз. Муж её - бывший военный, у них было двое детей, которые были чем-то больны. Анна много рассказывала о священнике, пересказала мне все сплетни, потом начала меня расспрашивать, что да как. Я, стараясь больше молчать, терпеливо всё это выслушал. Бабы любят поболтать. Между тем, голова моя болела всё сильнее, становилась всё тяжелее, горло першило, а нос уже не дышал. Я ждал, когда, наконец, эта прихожанка-активистка уйдёт. Наконец, пожелав мне спокойной ночи, она ушла, искренне сожалея о том, что не может прочесть со мной вечернее правило, так как её ждёт семья, и ей нужно успеть на автобус.
Завтра утром я должен был встать в пять часов утра (для этого староста принёс и завёл мне будильник) и почистить дорожки, если снег нападает и не растает. А пока могу отдыхать, ужинать, да спать ложиться. Я разложил скарб, спустился к речке и натаскал воды в дом, потом нагрел на печи два ведра воды, после чего помылся в тазике. Мне не привыкать. Моё детство прошло в деревне. Когда пора было в школу идти, мы в Москву переселились, а так, все шесть лет, с рождения, жили мы в избе и меня мыли в таких вот тазиках. А раз в десять дней дед топил баню.
Помывшись, я принялся за вяленую рыбу, которую принёс священник. Был великий пост, и рыба разрешалась только на Благовещение. Но я решил её съесть, всё равно. Хлеб посолил, полил подсолнечным маслом и тоже съел. Было очень вкусно. Закипел чайник на печке, я заварил чайный пакетик в большую кружку Кузьмича и принялся за осколок пилёного сахара с чаем. Пока пил чай, меня стало клонить в сон, какая-то тяжёлая стала голова, потекло из носа, горло болело, я налил себе ещё горячего чаю, чтобы прогреть горло, вспотел и крепко заснул.
Утром пронзительно зазвонил будильник. Звонил он долго, но я был не в силах пошевелиться. Вчера здорово простудился. Погода была ветреная, влажная, переутомление сказалось, да и, пережитый мной, серьёзный стресс. Очень хотелось по-маленькому, но встать я не мог. Просто не в состоянии был подняться и лежал, терпя. Горло немилосердно болело, нос был заложен, гудела голова. Встать, однако, пришлось, когда у меня уже вздулся живот от переполненного мочевого пузыря, и терпеть сил уже не было. Я надел тулуп да шапку деда Кузьмича, его валенки и пошёл на двор. Снег, как назло, не растаял, и всё вокруг было белым-бело. На обратном пути захватил дрова и затопил печь. Поставил чайник, напился горячего чаю с лимоном и в изнеможении снова упал в постель. Разбудил меня стук в дверь. Подняться, чтобы открыть, сил не было. В скважине заворочался ключ, вошёл староста Лопатин. С меня пот лил градом, голова гудела, он понял то, что я заболел, потому что ушёл, а вскоре во дворе послышался звук двигателя автомобиля. Дверь открылась, и в дом ввалился страшенный мужик в белом халате, поверх которого был надет овчинный полушубок, который он сбросил и повесил на гвоздь у двери.
Было видно то, что доктор не раз бывал в этом доме, частенько наезжая к старому Кузьмичу. Он всё здесь знал, легко ориентировался. Врачина достал «коровий» шприц и всадил мне такой укол, что долго потом болело. Грубый такой мужичара, краснорожий амбал, с огромными красными ручищами, похожий больше на сельского ветеринара, пользующего племенных бугаёв. Наверняка, именно так и было, по совместительству он лечил скотину. Однако, после его визита мне полегчало. Температура стала ниже, хоть и не упала. Староста подложил в печь дров и подал мне ещё горячего чаю, а потом достал из кармана маленькую баночку с мёдом и поставил рядом с чашкой на табурет, затем, подумав, принёс с кухни чайную ложечку, а после этого удалился. Я услышала звук скребка. Это он сам чистил дорожки от снега. Звук всё удалялся и удалялся. Я пил чай с мёдом и обливался потом. Какой же он хороший, этот староста!..
Так бы здесь, на пуховой перине, в подушках и лежал! Ничего было не охота, и я снова провалился в сон.
Я на этой работе инженером открыл в себе склонность к писательству. Записываю всё, что со мной происходит, буквально по минутам и то, что приходит мне в голову и уже написал несколько коротких рассказов. У меня и раньше были приступы графомании, но моя мама, Царствие ей небесное, общалась сразу с несколькими писателями, трое из коих даже были на слуху, и очень нравились мне. Детские писатели Инна Андреева, пишущая для девочек, её супруг Юрий Крутогоров, писавший больше для мальчиков, и Юрий Карабчевский, писавший для взрослых. Крутогоров пережил 90-е и умер, а Карабчевский покончил с собой в 91-м, буквально, на взлёте. И моя мать показывала им мои пробы пера. Они сказали ей, что это всё бездарно. Я поверил и стал все позывы к писательству в себе глушить. Я пошёл по стопам отца, хотя не имел склонности к литейному делу. С горем пополам окончил вуз, и меня распределили в НИИ, где я и работал до того случая, о коем было написано выше.
На работе же в 91-м начались у нас простои и задержки зарплат, но мы все были обязаны постоянно находиться в отделе, с восьми утра до половины пятого вечера. Все дурака валяли, но каждый сходил с ума по-своему.
Одна женщина, например, подолгу смотрела в окно и рисовала облака, что было местным анекдотом и поводом для насмешек и издевательств.
Другие бабы делали, на мой взгляд, более неприличные вещи, но это не вызывало никаких насмешек. Они стирали трусы, колготы и прочие мелкие вещи, а потом на батарее их сушили, красили волосы, засоряя этими волосами слив раковины в туалете, делали маникюр, макияж, занимались всякими аутотренингами, массажем контактным и бесконтактным, делали даже гимнастику. Но чаще всего сплетничали, смотрели женские журналы или кокетничали с довольно-таки противными, мужиками из нашего и соседних отделов.
Мужики играли в шахматы, карты и нарды. Время от времени они рассказывали анекдоты.
Я либо читал книги, либо писал сам, и это занятие меня очень увлекло. Мне было всё равно то, что пишу я бездарно, так как получаю удовольствие от процесса. Дневники-то личные я вёл лет с тринадцати. Регулярно записывал всё, что происходило со мной, почти ежедневно. В результате у меня было несколько тетрадей с историей всей моей жизни.
Писать же рассказы, сказки, повести и даже будущий роман стал тогда, когда на работе начались простои, и я не заметил того, как погрузился с головой в писательство.
Писать продолжил и после того, как поселился в деревне. Пока болел, написал сразу несколько рассказов и продвинул роман. Однажды, мою писанину заметил отец Георгий, зайдя ко мне вместе с регентом церковного хора и двумя певчими. Мы все вместе пили чай с настоящей пахлавой, которую пекла одна из наших прихожанок, бывшая родом из Армении.
Увидев стопку бумаги, священник спросил меня, что это такое, и я принялся блеять, мяться, объясняя ему, что это моя слабость, бездарные опусы, раскритикованные литераторами, но я не могу не писать. Но батюшка мне сказал, чтобы я не слушал всяких там писателей, и что, если охота заниматься чем-либо, то этим надо заниматься, хорошо ли получается или плохо. Регент и певчие поддакнули, кивая своими серьёзными головами. Это меня ободрило, и я воспрянул духом. Отец Георгий был хорошим человеком, и с этих пор наша дружба стала крепче.
Странное безлюдье и тишина в посёлке рядом с мегаполисом поражали. Ни звуков проезжающих автомобилей, ни шума поездов на ближайшей станции… Какая-то зона звукового провала. И я никак не мог понять, почему здесь всегда было так тихо! Какое-то запустение. Хотя, надо сказать, что я ещё издали заметил то, как обитаема эта церковь иконы Богоматери Державная. На площадке перед оградой церкви всегда было припарковано много автомобилей, а вокруг постоянно сновали какие-то люди, их очень много, так как церковь очень большая, и я был не в силах всех запомнить. Мне, как человеку с хорошим вкусом, эта церковь-новодел, похожая на торт или матрёшку, категорически не нравилась. Зато местный народ был от неё в полном восторге. Когда я ехал до неё в маршрутке, то слышал то, как люди переговариваются: «Какая у нас красивая церковь! А то ходили раньше в несусветную даль, аж в Караваево, а там церквулечка вот такусенькая! И даже купол не золотой, зелёный какой-то, а стены все облупленные!» Я знал, что в Караваево стоит небольшой, но очень красивый храм, построенный в стиле Нарышкинского барокко. На взгляд человека со вкусом, он выглядит изящно. Наша же церковь была похожа на матрёху с Арбата для втюхивания иностранцам. Хотя, я понимал то, почему народу это нравится. Во-первых, потому что людям нравится всё большое, пёстрое, яркое или красное. По той же причине, почему нравилась станция метро Новослободская в советский период, пока была новенькая, чистая. По той же причине, почему сорока таскает блестящие предметы. А церковь наша ярко блестела, сверкала и пестрила так, что в глазах рябило. Когда я смотрел на неё, в моей голове, вылетая наружу и кружа вокруг, ангелы пели: «Мы построили церковь до самых небес! До небес красоту возвели!»
На ярко-синем куполе сверкают позолоченные крест и звёзды. Другие четыре купола были каждый своей расцветки и фактуры, как на храме Василия блаженного в Москве, который на самом деле – собор Покрова Пресвятой Богородицы называется. На ярко-красных стенах - белоснежные оконные наличники с витыми полуколоннами, и многочисленными орнаментами то тут, то там, раскрашенными всеми цветами радуги и разноцветные изразцы понатыканы повсюду. Вокруг голубые ёлочки и туи, лавочки, беседочки, даже маленький магазинчик, в котором продавалось всё. И кагор, и свежая выпечка из нашей пекарни, и всякая литература, причём, не только церковная, но и прочая нужная, например, кулинарные книги или образовательные, там школьные учебники можно было купить и канцтовары. Керамические изделия у нас продавались в огромном количестве, так как при церкви была керамическая мастерская, особенно меня заинтересовавшая, так как я всегда имел тягу к искусству. А свечей каких там только не было! Их тоже делали у нас. Кроме свечей, у нас производили и продавали ещё и мыло, мочалки, прочие банные принадлежности, а также, ювелирные изделия. Кроме крестов всех видов и размеров, колец с молитвами и чёток, можно было встретить и вполне светские украшения. Этот магазин был главным источником дохода, не считая щедрой спонсорской помощи от, так называемых, «новых русских», грехи свои замаливающих. Всё это было огорожено каменной оградой с башенками. По углам периметра ограды было четыре довольно-таки пузатых башенок, в каждой из которых было небольшое помещение! И там сидел человек и не только присматривал за тем, что творится вокруг, но и мог дать консультацию о том, как надо вести себя в храме Божием, что сначала, что потом. Он мог выдать платок или даже юбку женщине, пришедшей с непокрытой головой и в брюках, продать свечу или брошюрку. Мне тоже не раз приходилось сиживать в такой башенке. Иногда кто-нибудь подойдёт и попросит свечку или крестик, спросят что-нибудь…
Я посадил целую аллею красных клёнов, кусты махровой сирени, разбил клумбы, ещё больше окультурил территорию, и, не заметил того, как, втянулся в приходскую жизнь. Там и по сей день лежит моя трудовая книжка, и я не собираюсь уходить на пенсию. Мне понравилось жить в деревне при храме. Нравились люди и то, что тихо и никто не мешает жить.
С тех пор прошло 27-мь лет. Отец Георгий стал стареньким, и теперь в храме служит его сын. Мне скоро будет шестьдесят, и я, до сих пор работая при храме, пишу, что называется, в стол и никакой карьеры, никакой этой суеты мне не надо. Я счастлив уже тем, что у меня есть избушка, в ней тепло, сухо и можно спокойно заниматься литературным творчеством. А что ещё для счастья нужно?...