Ари Шер "От сумы да от тюрьмы..." (рассказ)

От сумы да от тюрьмы...
Давно уже шёл экономический кризис, и на моей работе вдвое сократили штат. Мы теперь работали не 8 часов, а 12-ть, и выходной день был теперь один, только в воскресение. Топить стали только в первой половине дня, потом отопление выключали, и мы утром приходили в выстуженное за ночь, помещение и приходилось работать в пуховых платках да овечьих жилетах. Свет разрешали включать только тогда, когда становилось совсем темно. Кондиционеры тоже не включали. Из холла исчезли мягкие кресла, кофе-машина и кулер. Отменили выплаты на дорогу (бесплатные проездные карточки или бензин) и молоко за вредность. Ослабили дресс-код, тем сотрудникам, которые не были на людях и не работали с клиентами, разрешили приходить на работу в джинсах. Первый этаж сдали в аренду дому быта, кофейне, пекарне и кондитерской. Выживали, как могли.
И вот, грянула пандемия. Мы расползлись по квартирам и стали работать дистанционно, но вскоре наша контора обанкротилась, и все мы остались без работы. Мне было 54 года, выглядел я плохо – очень сильно растолстел, заметно поседел, смотрелся пожилым и усталым от перегрузок работой, и на другую работу меня не брали. Везде нужны были энергичные молодые люди, желательно до 35-ти или сорока лет. Кроме того, нужно было знание современных компьютерных программ, свободное владение английским языком, водительские права, но что самое отвратительное – так это, появившееся относительно недавно, мерзкое словечко: «многозадачность». То есть, им нужны были котлеты с мухами, а это невозможно. Либо ты, допустим, художник и хорошо рисуешь, либо ты знаешь компьютерные программы, но рукой рисуешь плохо. А эти сволочи ищут два в одном! На западе и в США давно уже с этим разобрались. И там отдельно - художник «от руки» и, так называемый, «художник» с компьютером! А у нас!..
Впрочем, сейчас людям вообще не до дизайна, не до эстетики. Экономят. И я не знал, что мне делать. До пенсии оказалось ещё очень далеко – более десяти (!) лет, так как задрали пенсионный возраст, чем платить за коммуналку, неизвестно, да и продукты надо покупать, чтобы не сдохнуть с голоду. Тем более, у меня жена больная, но и та устроилась на хлебозавод, где работала с восьми до восьми вместе с китайцами за гроши, домой еле приволакивалась и тут же ложилась, приподняв ноги. Я вёл хозяйство, но продолжал искать заработок и уже собрался работать где-нибудь вахтовым методом или заменить жену на хлебозаводе.
И вот, место нашлось. Я сорвал объявление на Курском вокзале и тут же позвонил по указанному номеру телефона. Странный, какой-то раздражающе-трескучий, то ли мужской, то ли женский голос, представившийся «Валерой», прямо-таки, по-цыгански расхваливал моё будущее рабочее место. И карьерный рост мне обещали, и работу не пыльную и спокойную, в основном, сидячую, и платить аж 350000 рублей в месяц (я даже захрюкал, услышав такое), и бесплатно кормить, и выдавать униформу, и возить из дома и обратно домой. Подвоха я не заметил и согласился работать вахтовым методом. Бесполый голос на том конце провода велел взять с собой паспорт, трудовую книжку и прочие документы для трудоустройства, зубную щётку, пасту, мыло, полотенце, расчёску, смену белья, прочие необходимые личные вещи в ручную кладь и ждать на улице, у выхода со станции метро Молодёжная.
Жена и сын в один голос уговаривали меня подумать, стоит ли ехать. Какое-то у них, да и у меня тоже, было плохое предчувствие (это было слишком хорошо, чтобы быть правдой), но верить хотелось – ведь условия-то были просто царские. Мы поговорили, посовещались, подумали ещё и решили присмотреться, что это за работа такая, и, если не понравится, то всегда можно вернуться и поискать другое место, хотя где такое найдёшь если не берут никуда, а Валера обещало мне гораздо больше денег, чем где-либо.
Собрав рюкзачок с вечера, приготовив одежду, в которой поеду, и, встав рано утром, я позавтракал. Больная и слабая жена еле ползала по квартире, собираясь на работу. Она всё предостерегала меня: «Что-то мне неспокойно. Как только ты поймёшь, что чего-нибудь не так, сразу домой! Сразу! Ты понимаешь! Сразу!» Я поцеловал её в синюшные из-за больного сердца, губы и ушёл. Уже во дворе я ещё раз посмотрел на наши окна и увидел в окне бледное лицо супруги. Вспомнил, как 27 лет назад пришёл к роддому, где родился мой сын, и увидел в окно точно такое же бледное лицо. Только тогда она держала на руках крошечного младенца, которого было едва видно – таким маленьким он был. Я помахал ей, тяжело вздохнул и пошёл на автобусную остановку. Автобус, довёз меня до метро, и я поехал к станции Молодёжная.
Там меня уже ждали. Около старенького автомобиля стоял низкорослый человечек в джинсовом костюме, с мешковатым телом и круглой, стриженой коротким бобриком, башкой на толстой, короткой шее. Непородистая внешность. Это и был обладатель или обладательница, непонятно, чьего голоса, мужчины или женщины. Внешний вид этого существа тоже был непонятно, какому из двух полов, принадлежащий. То ли неказистый мужичонка, то ли страшная баба. Имя «Валера» и фамилия, как я вскоре узнал, «Притуленко» тоже не вносили ясности в то, какого пола это отвратное существо. Непонятно, также, было и то, сколько Валере лет – 55-ть или 25-ть. Из нагрудного кармана Притуленки торчал красный колпачок ручки. На грудном кармане джинсовой курточки – странный значок с серпом и молотом. Под круглым пузом висела сумочка-набрюшник. Мы называем такие предметы словом: «девяноска» в память о 1990-х, когда такие удобные набрюшники стали носить повсеместно. Я сразу же ощутил острую неприязнь к этому гадкому человечку, и мне остро захотелось повернуться и быстро бежать прочь. Но кто когда-нибудь послушался своего внутреннего голоса…
Так и не поняв, какого пола Валера Притуленко, я послушно уселся на заднее сидение автомобиля, от чего тот жалобно пискнул, колыхнувшись. За рулём сидел чёрный, как грач, усатый молдаванин. Я невольно вспомнил, что в романе «Мастер и Маргарита» за рулём автомобиля сидел грач.
Обернувшись ко мне, Валера протянуло мне бутылку с какой-то жидкостью, предварительно её взболтав. «Выпей её всю, жарко, а ехать долго…» - сказало это чучело. Действительно, в машине было, почему-то, очень душно, похоже, работала печка, мне хотелось пить, и я послушно выпил непонятный сладковатый напиток. Автомобиль поехал по МКАД, затем свернул в область, и в окне вскоре замелькали деревни, а потом пошёл сплошной лес.
Я, задумчиво и молча, смотрел в окно, мои спутники тоже молчали. Валера, нацепив очки в уродливой оправе, черкало ручкой по листу бумаги с какой-то цифирью, а молдаванин, явно человек немногословный, сосредоточенно управлял автомобилем. Мне вдруг стало так тоскливо, что захотелось домой. Работать, неизвестно, где, мне вдруг расхотелось категорически, и Бог с ними, с деньгами. Пойду на хлебозавод, да хоть к чёрту лысому, только не туда! И я собрался, было, попросить их остановиться, но ни язык, ни тело меня, почему-то не послушались. Я силился что-то произнести, а вместо этого, вдруг громко всхрапнув, запрокинул голову и провалился в глубокий сон. Меня так и вырубило.
Проснулся от холода. Я, почему-то, лежал в каком-то мрачном помещении, похожем на карцер. Окон не было, потолок был высокий, и там, наверху, тускло светила лампочка Ильича. Я лежал на тонком матрасе, а головой - на своём рюкзачке, под серым шерстяным одеялом и на каком-то, привинченном к стене и полу, топчане. Рядом стоял, точно так же, прикреплённый к стене и полу, металлический стол. В углу стояло нечто похожее на унитаз, но такой низкий, что человеку предстояло садиться на корточки – в позу орла, чтобы справлять нужду, а рядом с ним торчала из стены металлическая раковина, больше похожая на кухонную мойку времён СССР. Тишина, буквально, «оглушила» меня. Я окинул взглядом эту более, чем убогую, обстановку, не веря в происходящее и надеясь на то, что всё это мне снится, но пробуждение никак не наступало. О том, что моя жизнь в опасности, было понятно. Меня могли разобрать на органы, например. Хотя, кому нужен старый мужик… Разве что, здесь проводятся нелегальные опыты над людьми, и мне стало страшно. Потом были мысли, что меня, зачем-то похитили, но какой с меня выкуп?.. «Фу ты! Бред какой-то!»
Несмотря на липкий ужас, я продолжал осматриваться. На столе стояла алюминиевая кружка, лежала маленькая стопка резаных кусков газеты, вероятно, для туалета, и серая книжечка, на которой было написано: «Правила проживания в коммуне «Серп и молот». И меня удивила дата: 2021-й год. Ещё удивило меня то, что издательство называлось: «Серп и молот».
Я открыл книжечку и стал читать: «Правила проживания в коммуне «Серп и молот» Нового государства СССР. Параграф 1. Жители коммуны «Серп и молот» обязаны следовать букве устава. За несоблюдение устава применимо физическое наказание. Параграф 2. Жители коммуны должны беспрекословно подчиняться бригадиру и прочему начальству. За отказ выполнять работу и неповиновение будет применяться физическое наказание. Параграф 3. Жителям коммуны предписывается выполнять ту работу, которую им дадут, хорошо и качественно, а за невыполнение сих предписаний последует физическое наказание. Параграф 4. Запрещены всякие разговоры между жителями коммуны «Серп и молот». За нарушения этого правила предусмотрено физическое наказание. Параграф 5. Категорически запрещено задавать вопросы лицам, осуществляющим руководство и надзор! Нельзя, также, с ними заговаривать. За это предусмотрено физическое наказание. Параграф 6. Гражданам Нового государства предписано соблюдать чистоту и порядок, не разводить грязь, клопов, тараканов, мышей и крыс, в противном случае неизбежно физическое наказание!» Далее шли параграфы 7, 8, 9, 10… и далее. Нам объясняли, что мы являемся строителями коммунизма, и на этот раз мировой коммунизм непременно наступит, а нас наградят орденами, медалями, и мы станем почётными гражданами СССР, а затем перечислялись разные виды физических наказаний: избиение ногами, кнутом, ремнём, хворостинами, палками, подвешивание за ноги, отрезание ушей, травля собакой и прочие возмутительные вещи. В серьёзность всего этого не верилось.
Я в ярости бросил брошюру на пол и принялся стучать кулаками в дверь. Дверь открылась, вошёл мужик и со всей дури двинул меня в челюсть. Я упал на бетонный пол, а мужик, всё так же, молча, вышел и запер дверь снаружи.
Я сидел на холодном полу и плакал. Потом, горестно вздохнув, полез, было в свой рюкзак, но не обнаружил там паспорта и прочих документов, нужных для устройства на работу, телефона, перочинного ножика, пирогов, заботливо испечённых женой, бритвенных станков, зажигалки, сигарет, фляжки с коньяком и прочего. Пока я спал, отравленный какой-то гадостью из той самой злополучной бутылки, протянутой мне Валерой, в моём рюкзаке хорошо покопались. Меня затошнило. Обхватив голову руками, я плюхнулся на свой топчан, пребольно ударившись задом об это жёсткое ложе. Тогда я встал, потирая ушибленный зад, повернул кран над раковиной, попил холодной, дурно пахнувшей, воды и аккуратно, чтобы опять не ушибиться, уселся и снова зарыдал. «Ну я и влип! - в ужасе думал я, - И не убежишь теперь никуда…» Тем не менее, вероятно из-за стресса, я задремал. И спал до тех пор, пока дверь не открылась. Я приподнялся.
Вошли два мужика, обдав меня запахом чеснока, и один сказал:
- На ужин!
- Почему меня здесь держат? – спросил я и тут же получил сильнейший удар сапогом под дых. Потом меня вывели из камеры, и я увидел небольшую группу скучных и худощавых людей, молодых и старых, мужчин и женщин, большинство из которых были узкоглазыми азиатами, которые, смотря исподлобья, испуганно жались к стенке.
- Встать в строй! – крикнул кривоногий мужик с голой головой и грубо толкнул меня в спину. Все построились в шеренгу. Мне стало дурно, и я почувствовал то, что схожу с ума.
- Что происходит? – спросил я у хмурого парня из этого строя, но к нам тут же подбежал кривоногий мужик и велел «заткнуться», так как «разговоры запрещены».
Наша небольшая колонна тронулась, и кривоногий мужик с голым черепом сварливо командовал бабьим голосом: «Побыстрее! Не отставать!»
Наконец, меня привели в какое-то помещение с решётчатыми окнами, и я со всеми уселся за длинный стол. Брезгливо морщась, я съел противную баланду из алюминиевой миски и запил это водой из серой алюминиевой кружки.
Потом людей увели, а меня, перед тем, как вернуть в «карцер», завели в какую-то комнату, где несколько человек сидели за столом, на котором стоял электрический чайник и подстаканники с «дымящимся» чаем и на тарелках лежали какие-то печенья. В прошлой жизни я на такие печенья бы и не посмотрел. Сейчас же у меня рот наполнился слюной, а живот так и скрутило. Я оглядел помещение и обнаружил то, что все окна забраны решётками. Нет. И отсюда не выбраться. Люди, нехотя, встали из-за стола, раздели меня догола, и я отчётливо услышал: «Какой жирный!» Потом мне обрили лицо и голову, облили меня из шланга чуть тёплой водой и переодели в такую же одежду, как у всех. Грязно-серая рвань. Мою хорошую одежду отобрали, и я её так больше и не увидел. Впрочем, кажется, однажды джинсы мои промелькнули мимо – мне показалось, что я увидел их на ком-то из наших погонял. Когда я еле натянул эту ужасную одежду, едва в неё поместившись, от чего пуговицы не застегнулись, и сказал им, что костюм очень тесен, человек, похожий на китайца, мне ответил: «Это временно!» и после этого меня вернули в мою камеру, предупредив: «Попытаешься перестукиваться, переломаем пальцы!» На мой вопрос, где мои документы, телефон и прочее, ответом был удар сапогом в лицо, от чего я тут же упал на спину, ударившись затылком о твёрдое моё ложе. Хорошо, что матрац выступил в качестве амортизатора! Изо рта и носа пошла кровь.
Оказавшись один, я с размаху сел на койку, опять позабыв о том, что она очень жёсткая, и снова пребольно ударился задом. Но мне было уже не до ушибленной задницы и даже не до разбитых губ и носа.
Кошмар всё длился, и я впервые за долгие годы стал молиться Богу, чтобы он меня избавил ото всего происходящего, клятвенно обещая Ему бросить пить.
Объявили отбой, и я был обязан спать, тем более, что подъём будет в полпятого утра. Но спать я на этот раз не мог, потому что не привык к таким условиям. Кровать настолько узкая, что у меня всё время свешивается рука, и слишком жёсткая, телевизора нет, ни торшера, ни бра, курить нечего… хотелось чая с лимоном и чем-нибудь сладеньким. Я вспомнил о том, как изнежен, как зависим ото всех благ цивилизации, от своих привычек, от жены, которая опекает, приносит чай, а по утрам никогда не отказывает в близости.
И кого это всё волнует? Я попал в ловушку как жирная мышь в мышеловку, и ничего не могу сделать, уже не выбраться, и совершенно бессилен против молодцов, которые здорово дерутся. Мои домочадцы хватятся меня только через месяц, а за этот месяц неизвестно, что здесь со мной сделают. И я сам не знаю, где нахожусь, куда меня привезли и когда меня убьют или искалечат.
Я не заметил, как забылся болезненным сном. Проснулся я сам, потому что мне захотелось в туалет. Но было холодно вылезать из-под одеяла, так как я итак продрог, нос у меня был буквально ледяной, и я всё медлил. Стена была противно-холодная, таким же холодным был пол. На потолке по-прежнему где-то очень высоко горела мерзкая, грязно-жёлтая лампочка Ильича. Только вчера она казалась мне тусклой, сейчас же так и била в глаза. Из-за непривычного, жёсткого ложа всё моё тело ломило. Я еле встал – так болела спина. После туалетных дел, я снова скрючился под одеялом. Безумно хотелось горячего кофе и выкурить сигаретку.
И вдруг дверь открылась, вошёл мужик и, гаркнув: «Подъём!», ткнул меня в бок то ли ногой, то ли какой-то палкой. Пришлось снова подниматься, спускать ноги в холодные галоши и умываться ледяной водой. Особенно мучительно было такой водой полоскать рот после чистки зубов. Зубы так и заболели!
Мужик сунул мне в руку кусок подсохшего ржаного хлеба, и меня, ни свет, ни заря, повели работать. Мы шли строем, а с обеих сторон шли мрачные мужики с большими собаками – овчарками и дворнягами, которые грозно на нас порыкивали.
Сначала мы работали в каких-то теплицах. Публика была разношёрстная. Среди нас было много азиатов – китайцев, вьетнамцев, узбеков. Попадались таджики, украинцы, белорусы и молдаване. Было даже несколько негров. Русских было меньше всего, и среди них преобладали хмурые мальчишки в наколках и такие же обколотые до полной синевы, беззубые, но не очень старые, мужики, похожие на бродяг. Мы сыпали в будущие огурцы и помидоры какие-то удобрения, похожие на золу, может быть, это и была зола, поливали их грязной водой из шланга, похожего на душ.
Потом нас вывели на воздух и повели к большой бочке, из которой китаянка накладывала в алюминиевые миски чуть тёплое толокно. Мы ели эту гадость, а потом по очереди подходили к другой бочке и пили из крана холодную воду. Вокруг нас сидели и лежали собаки. Они смотрели на нас, высунув длинные розовые языки.
После этого нас повели на какую-то пустошь и велели выкорчёвывать пни, чем мы и занимались до темноты. Как только я выпрямлялся, чтобы оглядеться, собаки начинали лаять, и я снова сгибался в три погибели, корчуя очередной пень. Когда стало совсем темно, нам дали по куску хлеба, и отправили кого куда. Молодые парни, почти все - азиаты улеглись в… каких-то коммуникациях! Других завели в бараки, а меня и нескольких девочек, беременную женщину и пожилых людей обоих полов привели в кирпичное здание, где был коридор и несколько дверей, куда всех заводили по одному подвое или по нескольку человек одного возраста и пола. Так я понял, что у меня, как выяснилось, лучшие условия жизни, чем у большинства тамошних обитателей. Наверно потому, что из-за моего пуза и седины меня приняли за пожилого человека. Вот, когда я был рад тому, что у меня столь неудачная внешность!
Прошла вторая ужасная ночь, пришло не менее ужасное утро, когда я, совершенно разбитый, морщился от боли в зубах, полоща рот ледяной водой. Нас повели в какой-то дом, где за столом сидели дети и старики. Нам дали серую кашу и кружку сладковатой коричневой жидкости. Дети в радостном восторге зашептали: «Чай! Это чай! Ура! Чай!» и какой-то мужик слегка постучал палкой каждому по затылку, и те сразу замолчали. Я, хоть и с отвращением, но съел всё, без остатка. Потом мы все мыли свои миски и кружки, вытирали стол, и нас повели в какой-то подвал. Там хранилась картошка. Мы перебирали её, искали гниль и выбрасывали, а хорошие клубни обтирали и бросали в сетки, а китайцы брали эти сетки и уносили. Провозились весь день. Еды не было, была только вода, и нам разрешили, помыв, есть сырую картошку, сколько влезет. И от голода люди грызли эту картошку, как яблоки, прямо с кожурой.
Ночью у меня здорово болел живот. Так и крючило.
Так проходили дни за днями, неделя за неделей, месяц за месяцем. Мы строили какую-то хибару, красили крышу, двери и заборы, штукатурили, белили потолки, клеили обои, клали линолеум, выносили мусор и битый кирпич, делали отмостки, пилили ели, берёзы, сажали плодовые деревья и кусты, вскапывали огороды, сеяли, сажали, поливали, пололи свёклу, морковь и редиску, потом собирали картошку, свёклу, редиску и морковь, шампиньоны, вешенки, укроп, лук и петрушку…
Однажды, в плохую погоду, когда хлестал дождь, на картошке, у меня настолько окоченели руки, что я не смог расстегнуть штаны, чтобы пописать, и мне помогали наши погонялы. Иначе бы я описался.
Человек, похожий на китайца, не солгал. Казённая спецодежда, которая пару-тройку месяцев тому назад на меня еле налезла и не застегнулась, вскоре стала мне не то, что впору, а очень велика, да ещё и здорово обтрепалась, и мне выдали другую.
Первый месяц я ещё бодрился, надеясь на то, что меня вот-вот начнут искать, а потом думал: «Меня, конечно же, ищут, скоро обязательно найдут и спасут!», по прошествии времени я стал думать так: «Господи! Я не могу больше это терпеть! Когда же меня, наконец-таки, вытащат отсюда?!»
Я всё осматривался, чтобы определить, каким образом оттуда убежать, а ещё я искал гниду-Притуленко. Придушить эту гадину, или пусть выведет меня отсюда, иначе этой твари не жить, но больше это дерьмо мне на глаза не попалось, потому что это мерзкое существо по имени Валера только вербовало людей. В основном, это были бомжи, всякие алкоголики, бродяги и нелегальные эмигранты, приехавшие за заработком, а были заманены сюда и превращены в рабов. В этом лагере, который они называли «коммуной», я уже ни разу не увидел эту мразь даже издалека.
Трудился я там либо разнорабочим, либо на сельскохозяйственных и прочих работах, например, в овощехранилище, где мы отбирали гниль, в столовой, где мы драили плинтуса и мыли окна, я перерезал столько ржаного хлеба, что от ножа у меня на пальце вздулась здоровенная мозоль. На кухне мы чистили и резали лук. Через мои руки прошёл огромный котёл этого самого лука, после чего из носа у меня долго текло, а глаза были красные и слезились недели две. Кроме того, мы чистили и нарезали соломкой картофель в таком же количестве, морковь кружочками и прочие овощи, и я украдкой отправлял в рот кусочки. Это было запрещено, но в этот день нас не кормили вообще и даже воды не давали. Но и это ещё не всё. Приходилось мне и мыть посуду, и эту кухню, и душевые, и, конечно же, туалеты щёткой с едким порошком и поливая из шланга. Хорошо, если это был туалет начальства, а если это был общий, куда ходили рабы, то это было совсем не смешно. Но это не сравнить с чисткой свинарника. Вонища стояла такая, что щипало глаза, нечем было дышать и мучительно тошнило. Кроме того, я грузил кирпич на стройке, под пронизывающим ветром, на холоде, месил раствор и делал кладку под брань и тычки погонял. Таким образом, я стал угрюмым работягой – настоящим рабом, сам себя каждый раз не узнающим в случайных отражениях, например, в лужах после дождя. Лицо моё стало старым, в морщинах, а щёки запали. Зато от моего пуза ничего не осталось.
Поначалу, когда я задал им вопрос об оплате моего труда, они, предварительно поколотив меня, солгали, что деньги переводят на мою карту, которую завели специально для этого, но вскоре я догадался о том, что никаких денег мне не дадут, и подозревал то, что меня убьют, когда я работать не смогу, а если и не убьют, то, всё равно, отсюда уже никогда не выпустят. Скорее всего, я загнусь во время работы…
Прошла весна, прошло лето, прошёл сентябрь, затем - октябрь… Была поздняя осень, наступили холода с заморозками, нам выдали телогрейки (ватники) и старые шапки-ушанки из рыбьего меха, а реже – кроличьи. Работы же меньше не стало. Там же были огромные теплицы! Снег чистить надо было чуть ли не каждый день. А вскоре прибавились овцы, коровы и куры. Коровы и овцы производили на свет потомство, и там было специальное помещение для ягнят и телят, где я любил работать, так как детёныши были нежные, ласковые, тёплые, и я любил их горячее дыхание у себя на лице, прикосновения влажных носов, языков... мне так не хватало тогда ласки, что я находил её только здесь, в яслях, где было гораздо теплее, чем в моей каморке. А «дома» был настолько жуткий дубняк, что я однажды так сильно простудился, что чуть не умер. Почему-то не умер, хотя болел очень тяжело, и меня всё это время гоняли на работы, где я трудился наравне со всеми, будучи в полубессознательном состоянии. И надо же! Без лечения поправился.
И тогда я решил там подружиться с кем-нибудь из «начальства», войти в доверие и, таким образом, попробовать оттуда сбежать. Но как это было осуществить… да и не один я был таким умным. Все пытались выкарабкаться и льстили тем, кто нас сторожил. Я попытался пообщаться с мужиком с голой головой и значком на лацкане с серпом и молотом, как у Валеры, но тот разговора не поддержал, а отвечал односложно, вроде: «Разговоры запрещены. Будешь побит палками…», и лишь однажды сказал: «Здесь из вас людей делают! От алкоголизма и наркомании спасают! Неужели валяться на вокзале в говне, лучше, чем жить здесь и приносить пользу обществу?» Я попытался ему объяснить то, что я не бомж, не алкаш, а порядочный, женатый человек с высшим образованием, член творческого союза, но он меня не слушал, дескать, все так говорят. Я ему сказал, что увидел объявление с обещаниями достойной зарплаты и царских условий, а оказался в рабстве. И он мне ответил: «Ты – взрослый и даже почти что пожилой человек! И ты уже должен понимать то, что объявления о хороших рабочих местах на заборы не клеят, а распределяют по знакомым!» В ответ я задал риторический вопрос: «Не очень ли строгое наказание за наивность и доверчивость?» Но этот человек повернулся ко мне спиной и ушёл, не сказав больше ни слова. На его место пришёл другой человек. С металлическими глазами и непроницаемым лицом он постукивал палкой о ладонь.
Я пытался завязать разговор с другими людьми, но у меня ничего не получалось. Одни плохо понимали по-русски, другие боялись разговаривать неизвестно, с кем. Все там были запуганы.
Я был занят на тяжелейших работах. После этих «упражнений» я еле доползал до койки. От этой каторги я был настолько измучен, что решился-таки на побег. План был таков: где-нибудь спрятаться и там пересидеть, пока меня будут искать. А как только искать перестанут, ночью найти выход и всеми правдами да неправдами просочиться на волю. Где-то читал о таком способе побега. И я всё время изучал то пространство, которое меня окружает, ища лазейку. Итак, первая попытка моего побега была такой: Мы делали уборку в каком-то помещении, и перед самым построением я забрался в шкаф и там затаился. Наивно. Моё отсутствие сразу же обнаружили в строю и дали собаке команду искать. Меня выволокли из укрытия, избили до полусмерти, после чего бросили в тот самый карцер, где я провёл первую ночь пребывания в этом ужасном месте. Что такое карцер, я думаю, знают все, поэтому можно не рассказывать. После того, как меня бросили на холодный бетонный пол, я потерял сознание, а когда очнулся, некрасивая женщина, склонившаяся надо мной, почему-то на дворе, сказала: «Удивительно, как же эти стариканы живучи! Ничего их не берёт…»
Я был ещё слаб, голова моя кружилась, но меня отправили на работы. Работал я, как тупое животное, а сам думал: «Как отсюда выбраться? Я же не знаю расположения объектов на территории лагеря, поэтому не знаю, как и куда бежать. Да пока я буду рыскать в поисках выхода, меня тут же и поймают!»
Мы работали по 14-ть часов в сутки. Однажды мне велели вымыть мусорные баки, но, обнаружив там, незамеченную мной, грязь, жестоко избили. Спина моя была вся в крови. Я лежал на животе и не мог подняться, как меня ни пинали. Я не мог пошевелиться. Тогда меня взяли за руки и за ноги да куда-то понесли. Мне не было интересно то, куда меня несут. Мои глаза слипались, я заснул. Проснулся от того, что мне показалось, что где-то говорит Притуленко. Я привстал, чтобы посмотреть, так ли это. Но трескучим голосом говорил совсем другой человек. Это был гипофизарный карлик с большой головой, выпирающим лбом и вогнутым, как луна, лицом. Крошечные ручки были кривы. Кроме того, у него была только одна кривая ножка, а другая отсутствовала, и вместо неё был железный протез. Люди, говорившие с ним, стояли в почтительном полупоклоне.
- Если он прижмурится, запихните труп в полиэтиленовый мешок, сожгите и закопайте, как обычно… - говорил карлик.
Я не мог удержать слёз. Мне 55 лет, я мог бы ещё пожить, увидеть внуков… И всё это происходит в ХХI веке! За что жизнь обошлась со мной настолько жестоко? Я рос слабым, не очень умным мальчиком, и не был никому нужен кроме мамы, я обучился, стал работать, но Господь забрал у меня маму. Но вот, я женился, у нас родился сын… я стал им хорошим мужем и отцом. Но теперь я здесь… Зачем? Господь, ответь мне! Чем и когда это закончится?..
Зато теперь мне удалось кое-что узнать. Я видел главного. Этот калека и уродец был, несомненно, главным! И здесь достаточно кабанов-погонял. У них есть оружие и собаки. Бежать отсюда едва ли возможно. Притвориться мёртвым, как я только что услышал, не вариант, потому что меня задушат пластиковым мешком и сожгут.
Выхода не было. Раны мои подживали, хотя ещё саднили. Я продолжал терпеть ежедневные издевательства почти без надежды на освобождение. Приходилось питаться серой, липкой, как дерьмо, кашей-размазнёй и клейким серым хлебом. Либо повара у них косорукие дебилы, либо им приходится готовить из того, что им дают, а из дерьма конфетки не сделаешь. Из-за стола я вставал совершенно голодный, и, пошатываясь, шёл в строю таких же тощих и унылых людей на работу. Жить в рабстве было невыносимо, и чувствовал я себя очень плохо. Однако, я думал. Всё искал выход. Но был полный тупик. И ещё я думал: «Неужели, всех этих людей, кто здесь находится, никто не ищет? Как же их родственники? Неужели у всех, кто здесь живёт, нет родных? И где мы находимся, если нас никак не удаётся найти? Да и как найти? Ведь мы сюда не пешком пришли! Вероятно, этим людям велят приходить к разным станциям метро, откуда их забирают на автомобиле. Или увозят прямо с вокзалов, если это бомжи, бродяги да беспризорники. И как найдёшь? Свидетели, что ли, тебя заметят и номер машины успеют разглядеть? Нет, это фантастика. Только у Дарьи Донцовой в детективах находятся такие ценные свидетели. Никто и не заметит тебя в толпе у метро, потому что никому до тебя нет никакого дела. Кто обратит внимание на бедно одетых некрасивых, немолодых мужчин, женщин или на чумазых мальчишек?..
Я часто плакал от унижения и немощи. У меня болело всё. При этом я перебирал в уме все варианты побега. Но, не зная плана территории, невозможно было ничего запланировать. Да кто я такой, чтобы это придумать? У меня и мозгов-то не хватит.
В одну из ночей, правда, сбежали четверо парней. Я случайно об этом услышал. Был к тому времени уже апрель, и они сделали подкоп под ограждением и убежали. Но ошибкой их было то, что они, проголосовав на шоссе, сели в микроавтобус, именуемый в народе «буханкой», а машина эта оказалась лагерная. Их просто привезли назад! Как же их били! Вопли долетали до моей камеры, и я плакал, как ребёнок, от жалости к ним. Уши им отрезали и так искалечили, что двое из них вскоре умерли.
А моя жизнь продолжалась. Мы работали по 15-18 часов в сутки, питались кошачьими порциями баланды, клейким хлебом да странной мутной жидкостью из алюминиевых кружек, которую дети называли то молоком, то киселём и радовались напитку, как празднику. Я не мог без слёз видеть это. Детей-то за что?! Что они им плохого сделали? Потому что несчастные сироты или дети алкоголиков, или отказники? Потому что они сбежали из детдома, где над ними издевались?!. Поэтому их здесь морят голодом и нещадно эксплуатируют?!. Потому, что за них заступиться некому? Это же бесчеловечно! Нет пощады тому, кто обидит ребёнка, тем более, так!.. Я не мог без слёз видеть этих маленьких старичков…
Мне часто снились сны о том, что я убежал и выбрался на волю. И вот, моя семья меня встречает, мы обнимаемся со слезами радости, и тут я просыпаюсь весь мокрый от слёз. Эти пробуждения были каждый раз поистине чудовищными.
Наступило лето. Я здесь уже больше года. Год и два месяца. Прибыло пополнение, и меня из камеры переселили в общий барак. И там я понял то, что жизнь в камере была раем по сравнению с бараком, где дышать было совершенно нечем. Стоял ужасный смрад. А также, храп и надсадный кашель. Я долго не мог привыкнуть к такой жизни. Чтобы мы все успели сходить в туалет, нас поднимали уже не в полпятого, а в 4 часа утра. Дни проходили один за другим, похожие один на другой. То было очень холодно, то очень жарко, то лил дождь, то снег. Природные явления отвлекали от тоски. И я представлял себе то, что грибной дождь – это моя мама. Большое горячее солнце и лёгкий ветерок – это мой сын, белый, пушистый снег или радуга после дождя – это моя любимая жёнушка.
От тоски спасала, как ни странно, работа. Дело в том, что эти чудовища узнали о том, что я работал дизайнером и при этом, неплохо рисую. И тогда они стали заставлять меня писать их портреты. Дали краски, кисти и всё прочее, что я для этого попросил. И вот, я принялся за работу. Как же давно я не рисовал! Первые портреты я делал очень долго, так как почти разучился этому ремеслу без практики. Но вскоре твёрдость руки ко мне вернулась, и у меня стало получаться всё лучше. Выполнял портреты я всегда с натуры. Меня учили никогда не пользоваться фотографиями. Мне позировали разные люди. Мужчины, женщины… Но разговаривать с ними мне запрещали. Зато, меня стали лучше кормить - давали молоко, яблоки и пшеничный хлеб, по которому я соскучился.
Когда я писал портрет Хозяина, как все здесь звали того самого одноногого карлика, я решил попытаться с ним поговорить обо всём, но испугался и наказания, и этого самого Хозяина, во рту пересохло, и я не знал, как начать. Когда я уже закончил портрет, то решился, было, спросить Хозяина о том, что хотел. Я разлепил губы, и произнёс: «Меня похитили, и я уже больше года работаю на вас бесплатно в ужасных усло…» Договорить я не успел. Меня ударили палкой по спине так, что я упал.
Карлик велел мужику выйти, а сам смотрел на меня, пока я поднимался с пола, немигающим взглядом прищуренных глаз и сказал:
- Я чисто по-человечески тебе сочувствую, но не могу тебя отпустить. Отсюда возврата нет. Иначе ты поставишь под угрозу существование моего грандиозного Суперпроекта. Ты сам виноват в том, что ты здесь. Это тебе наказание за глупость и жадность. Ты – большой дурак, если повёлся на это объявление. Вакансию с такой зарплатой никто бы никогда не вывесил на вокзальном столбе. Надо было тебе об этом подумать. Всё, что я могу тебе предложить - это забыть о том, что у тебя была другая жизнь. Теперь у тебя будет новая жизнь и великая мечта, как у всех, кто здесь живёт. Согласись, ты жил как индивидуалист, а это неправильно. Они думают только о себе и о том, как получать удовольствие от жизни. А думать надо о том, как спасти мир, который катится к обрыву, чтобы свалиться в пропасть. И мы здесь делаем всё, чтобы этого не произошло. Благодаря нашему Новому Государству, мы возродим могущественную империю, которой был СССР. Мы вернём СССР и весь мир сделаем коммунистическим. И для этого нам нужно много рабочих рук. У нас много работы. Надо успеть…
Карлик увлёкся своей бредовой идее-фикс. Он всё говорил, говорил, как токующий глухарь, и я его уже не слушал. Всё это – гипноз, нужный для того, чтоб мы работали на него бесплатно, как скоты. И об идее этой всё трепотня. На самом деле это у них такой бизнес. Они продают продукцию сельского хозяйства, расширяются, строят что-то, благоустраивают, используя рабский труд, чтобы наёмным работникам не платить, и почти не кормят нас. Я уже полтора года на баланде…
Я убрал краски, завернул палитру полиэтиленом, помыл кисти, и меня бросили в карцер, где я просидел дня три. Там я вновь и вновь прокручивал бобину своей жизни чтобы вспоминать, за что меня так наказывает мой Господь. Но ничего не мог вспомнить. Передо мной всё последнее время стояла, как живая, жена и что-то мне говорила. Но я не слышал её слов. Она беззвучно шевелила губами. А потом она постепенно растворялась в воздухе и махала мне рукой. Она, явно, прощалась со мной.
Каждый день, в строю таких же как я, доходяг меня выводили на работу, а после работы приводили в барак. Мы не разговаривали не просто из-за того, что нам это запрещали, но и самим не хотелось произносить что-либо от голода, усталости, слабости и недостатка сна. У меня было только одно желание - поскорее лечь спать. У меня стал часто болеть живот, и руки начали дрожать. Глаза мои давно уже потухли, в них поселилась печаль и тяжёлая, непроходимая, безоглядная скорбь. Волосы мои стали совсем седыми и поредели. Я отощал так, что на моих костях почти не осталось мяса. Мне не верилось в то, что когда-то я весил больше 100 килограммов, был брюхат и грудаст. Из круглого, как у сытого домашнего кота, моё лицо стало узким, со впалыми щеками, острыми скулами и большими, под нависшими веками, еврейскими глазами, полными вселенской тоски.
Меня унижают, постоянно пинают сапогами, бьют, бросают в карцер, а я жду того момента, когда рабы поднимут бунт, но они вели себя хуже шакалов. Запуганные, деморализованные, озлобленные, они могли причинять боль только друг другу, надсмотрщиков же они боялись, как огня. Доверять им было немыслимо. Продадут за милую душу. Нервы напряжены. Устаю мертвецки. Осенью становилось всё холоднее, и я был постоянно простужен. Я просился отлежаться, но мне говорили: «Не подыхаешь же!» и болезненными пинками, тычками да ударами гнали на работу под холодным, проливным дождём.
Я чувствовал себя личностью только тогда, когда кому-нибудь требовалась продукция труда живописца, дизайнера или графика, и мне давали эту работу. Я жил по-настоящему только во время творчества, радуясь процессу труда по моей специальности, к которой привык и которую любил.
А ещё я жил тогда, когда спал и видел сны. Но однажды проснулся от того, что меня избивают. Оказалось, я говорил, смеялся и даже пел. Люди же иногда во сне разговаривают… вот, и я разболтался. Потом еле работал – так у меня всё болело.
Однажды я сунул в руку клиенту, портрет которого рисовал, записку о том, что меня здесь удерживают незаконно, но тот не понял, почему и что это ему суют в руку, вопросительно на меня взглянул, рассеянно выронил бумажку и ушёл восвояси. Записку подобрал один из погонял, и меня жестоко избили.
Снились мне и грустные сны, тогда я начинал плакать во сне. Снилась мне безногая старая женщина. Ноги ей только что ампутировали под самый корень – вычленили суставы, а поскольку старушка была одинокая, то её просто вынесли из больницы и посадили на лавочку автобусной остановки. То был реальный случай в 1990-х годах, когда было кругом такое безобразие. Это рассказывал один из клиентов, болтливый мужик, примерно мой ровесник, которому я расписывал шкаф для гостиной. Я работал, а он трепался с моими погонялами. Эти погонялы были молодыми парнями. Одному было около 30-ти, а другой совсем мальчик – с пушком на подбородке. Им было скучно меня охранять, а слушать рассказы про лихие девяностые было интересно. Она, эта несчастная 80-тилетняя старушка, в этом моём сне горько плакала, сидя на автобусной остановке, совершенно беспомощная. И я плакал от жалости к ней. Я знал о том, что жить ей оставалось совсем немного. По словам владельца шкафа, добрые люди её, в конце концов, с этой остановки забрали, но было уже поздно. Бедняга сильно простыла, пока находилась на улице, у неё началось воспаление лёгких, чего она не перенесла. От старости и тяжёлой ампутации у неё не достаточно было иммунитета, чтобы справиться с болезнью. Да это и к лучшему. Как ей было жить?.. Мучение одно в таком возрасте без ног остаться…
Частенько в нашей «честной компании» кто-то умирал, и на его место вскоре приводили новичка, а то и нескольких человек – людей ещё нормальной комплекции, но с растерянным, недоумевающем взглядом испуганных глаз. Поначалу все они, конечно же, здорово психовали, кричали и рвались, но их тут же успокаивали битьём, поэтому они, так же, как и я, становились забитыми и запуганными, опасаясь того, что их снова станут бить, а через пару-тройку месяцев он становился таким же, как мы – тощим, изнурённым, измученным, злым, отупевшим и бессловесным, как скотина. Злись – не злись, а ничего не поделаешь, слушаться, всё равно, приходилось.
Можно было ещё, худо-бедно, привыкнуть к тамошней пище, жёстким нарам, холоду, но невозможно было привыкнуть к грубости, унижениям, побоям, издевательствам и пыткам, к тому, что тебя больше не считают за человека, видя в тебе рабочую скотину и обращаются с тобой соответственно. Скот не хочет работать – его бьют. Не может – пристреливают. Поэтому, чтобы тебя не пристрелили, вставай да, из последних сил, иди и работай. Вези тачку с щебнем, таскай кирпичи, выкорчёвывай пни, вскапывай огороды…
Я всё время мысленно молился Богу. Я так никогда в жизни ещё не молился, как молил Господа о пощаде в этом лагере. Я шёл в строю и молился про себя, хлебал отвратительную баланду, засыпал на жёстких досках и молил, молил, молил Бога об избавлении. Но Господь молчал.
Прошла морозная, злая зима, которую я еле пережил. Разболелся зуб, и я лез на стенку, пока «сердобольный» мужик с голой головой не выдрал мне его чуть ли не плоскогубцами. Суставы на руках покраснели, распухли и стали страшно болеть. Каждое движение приносило мне адскую боль. Раны от потёртостей на ногах не заживали и гноились. Живот мой болел уже постоянно и очень сильно. От непрекращающихся болей у меня поднималась температура, а горячий лоб покрывался испариной. Но меня продолжали заставлять работать, несмотря на эти боли и на то, что я еле стою, еле двигаюсь. Моя воля была сломлена окончательно, и я боялся сделать даже полшага в сторону. Я чувствовал себя больным или раненным, испуганным животным. Постоянно боялся того, что меня ударят, и мне станет очень-очень больно. А если я закричу от этой боли, то будет только хуже - эти садисты будут избивать меня до тех пор, пока я, наконец, не замолчу, потому что буду без чувств.
Был март. Вечерами здорово подмораживало, ещё вовсю была зима, но, как всегда, с утра до вечера я был на работах. Однажды мы строем шли с работы на ужин, я шёл и молился. Я так ушёл в молитву, что поднял голову к небу впервые за всё это время. Каким же звёздным было это чёрное небо! Просто россыпи звёзд! А ещё там летают самолёты, спутники и ракеты, падают метеориты и происходит много того, о чём мы и не догадываемся. Я тогда впервые в жизни задумался о космосе. Я раньше не позволял себе об этом думать. Мысли о бесконечности сводили меня с ума. А теперь мне было уже всё равно, о чём думать. Я ждал смерти или того момента, когда меня освободят и вернут отсюда домой, что, как я понимал, было маловероятно. На меня напала апатия, и я уже ничего не ждал. Я только смотрел на небо и вдыхал свежий воздух полной грудью, как будто бы мне оставалось жить совсем немного, и я хотел надышаться вдоволь перед неизбежным концом. Я смотрел на пролетающий надо мной спутник и мысленно молил его увидеть нас и спасти. Мне захотелось запрыгать и замахать руками, мол, мы здесь, помогите нам! Захотелось закричать, но это было бы глупо, так как со спутника меня никто не услышит, а охрана меня изобьёт.
Но после того, как я один раз особенно пристально посмотрел на небо и задумался о небе и его обитателях, меня вдруг, как будто бы, переклинило. Я стал снова из скотины превращаться в человека.
Утром я проснулся раньше подъёма, потому что где-то весело пела синичка: «Ти-ти-ку! Ти-ти-ку!» Я сходил в туалет и умылся. Потом, надев телогрейку, я вышел в сени, которые уже открыли, собираясь устраивать побудку, и там немного посидел, пока нас не погнали на работу. Обычно, я покорно слушался надзирателей, так как не видел иного выхода, боялся того, что мне причинят боль сверх того, что я уже терплю, но в тот солнечный и тёплый мартовский день я чувствовал себя совсем плохо, нервы мои были натянуты, как струна, и состояние моё было пограничным. Я никак не мог отделаться от мысли, что именно сегодня должно будет что-то произойти.
Мы покрывали лаком шкафы, тумбочки, полки, столы и стулья в каком-то душном помещении. Воняло лаком так, что я задыхался, и мне безумно захотелось выйти оттуда на воздух. До самого обеда я не мог отлучиться. В туалет меня не пустили, мотивируя это тем, что скоро обед, и можно немного потерпеть. Я не очень хотел в туалет, но мне нужно было отдохнуть хотя бы минут пять, и я, неожиданно для самого себя, пошёл на принцип: «Я уже не могу терпеть! Отпустите меня!» И тогда мужик-погоняла с мордой блином сказал: «Ты будешь ждать перерыва! Ты, старый жид, и твоё место на кладбище!» И вдруг, неожиданно для себя, я вскочил и размахнулся, чтобы дать ему в нос, но подлетели двое молодцев, я тут же получил в челюсть, затем меня вывели во двор. Я отчаянно отбивался, лаяли собаки и с рычанием скалили зубы, кричали погонялы. Все они жестоко избивали меня ногами и палками, несмотря на то, что я давно уж упал на мокрый снег. Потом меня начали пинать, заставляя подняться, но я не мог встать. Меня перевернули на спину. Я слышал, как при этом хрустели мои кости, а боли уже не чувствовал, как будто бы тело умерло, а через бойницы глаз глядит моя, ещё не отлетевшая, душа, и я уже не вижу своих истязателей, свою кровь на снегу и не обращал внимания на тонкие, высокие лапы немецкой овчарки, которая лизала окровавленный снег. Надо мной нависла симпатичная чёрная собачья морда с подвижным кожаным носом. Собака открыла рот, и я увидел её острые белые зубы, высунутый и болтающийся красный лепесток-язык. Она часто дышала, с языка капала слюна, от её шерсти пахло розами, которые замёрзли на морозе. Так мне, почему-то, показалось. Я не хотел смотреть на собаку, упорно глядя мимо неё, только в синее-синее, восхитительное небо. Я был уверен в том, что на этот раз мне пришёл конец, и лежал на спине, спокойно смотря в бездонное синее небо. Собаку отозвали, а меня продолжили лениво пинать сапогами. Избитый, я, несмотря на пинки, не вставал, потому что не мог пошевелиться от боли во всём теле. Потом, видя то, что я не подаю никаких признаков жизни, они облили меня водой из ведра. На холоду быть облитым водой – это верное воспаление лёгких и смерть, а то и мгновенная смерть, такое бывает, если сердце не выдержит. Не чувствуя холода, я лежал на снегу, отдыхал и думал: «Пусть они убивают меня, но я не встану. Смерть избавит меня от этого кошмара, Господь приберёт, и я полечу прямо в Рай, где уже не будет больно. Там будет хорошо… Там ангелы поют…»
Облитый водой, не чувствуя того, что замерзаю, я смотрел в небо, ожидая решения своей участи, но не суждено мне оказалось умереть в тот солнечный день.
Звенела капель, мартовское солнышко припекало – началась оттепель… а небо было по-весеннему синее, и по нему плыли, похожие на вату, кучевые белые облака. Они принимали причудливые формы, превращаясь то в сидящих верблюдов, то в медведей, то в толстых кошек, то в женщин с младенцами, то в любимые клёцки, которые готовила моя жена. «Где она сейчас, моя дорогая, моя любимая, моя бедная?»
Я решил умирать, глядя в небо… пусть это прекрасное небо будет самым последним впечатлением в моей земной жизни. Я лежал и молился об отпущении грехов. Никогда ещё я так не молился моему Господу. Просил Его о том, чтобы он простил меня и принял в Рай. И я всё молился и молился, не разжимая губ, а слёзы текли из моих глаз и затекали мне за уши. Очень хотелось спать, а снег был такой мягкий и тёплый, а солнышко грело… глаза мои закрылись тяжёлыми веками, и я, как будто бы, полетел куда-то, стремительно вращаясь. Голова моя вдруг закружилась так, как будто из неё рос пропеллер, и что-то вдруг громко захохотало басом в моём мозгу: «Ах-хах-гах-гах-гах-гах-ках!» Какой знакомый звук… Как вертолёт… И, всё громче и громче разносился в моей голове этот звук: «Гр-р-р-р-р! Бо-Бо-Бо-Бо-Бо-Бо-Бо!!» Как будто и вправду я стал вертолётом. Сквозь сон я слышал этот звук всё громче и громче. Потом были слышны крики, собачий лай да выстрелы.
Моё тело обдал сильный ветер, а в ушах застрял очень громкий звук работающего мотора. Я еле разлепил тяжёлые веки, чтобы приоткрыть глаза и увидел брюхо довольно низко нависшего надо мной, вертолёта, из которого, как мальки из живородящей рыбины, один за другим вылезали и спускались по трапу вооружённые люди в военной форме, бронежилетах и касках. Они разбегались по территории лагеря, давая иногда короткие очереди из автоматов. Потом я увидел и другой вертолёт, и третий. Раздался скрежет, лязг и грохот. «Это они выломали ворота» - сказала то ли мне, то ли кому-то ещё женщина в ярко-синей куртке с отражателями. И я вдруг почувствовал то, что моя голова лежит на чём-то мягком, а сам я, укутанный в тёплое одеяло, оказался на носилках, которые вместе со мной куда-то несли, и у меня кружилась голова от того, что меня несли головой вперёд, а значит – задом к движению.
Меня проносили мимо лагерных бараков, из которых выводили плачущих старух, живых скелетов в лохмотьях, мимо каких-то построек, похожих на свинарники и коровники, мимо бывших ворот, в которые въезжала военная техника, мимо испуганных людей в исподнем, разбегавшихся в рассыпную, но вскоре пойманных и уложенных на снег… И вот, я увидел военного, который держал на руках, как мне сначала показалось, ребёнка… Это был связанный карлик, почти голый и без протеза. Уродец скалил зубы от бессильной ярости, сверкал злющими глазищами из-под огромного нависающего лба, и по его щекам текли слёзы, а его «верные псы», наши погонялы, сидели на корточках с руками за головами, а часть из них лежала лицом вниз с руками на затылке. Рядом с ними валялись трупы застреленных собак. Бедные животные попали под раздачу…
Потом машина, в которую меня уложили, поставив капельницу, поехала, и я снова забылся, но уже надолго. Я спал крепко, иногда, впрочем, просыпался, но это были короткие и временные пробуждения. Меня обрабатывали, вроде бы, но я был настолько слаб, что плохо понимал и помнил то, где я находился, и что со мной происходило, смутно припомнил то, как меня кормили, поили, но я засыпал снова, и сквозь сон слышал, как какие-то люди вокруг что-то говорят.
И вот, я окончательно очнулся в небольшой больничной палате. На этот раз чувствовал себя окончательно выспавшимся и отдохнувшим. Впервые не был таким слабым и уже совсем не хотел спать.
Чей-то голос сказал: «Заходите, можно. Садитесь сюда. Пришёл в себя наш герой. Долго же он спал!» На меня смотрел мой повзрослевший за два года, сын. Он сидел у моей кровати в, наброшенном на плечи, белом халате и держал на руках крошечного младенца почти так же, как в день моего освобождения боец держал карлика, но только гораздо нежнее. Почему-то мне вспомнилось именно это… Слева стояла капельница, на тумбочке – какие-то шприцы, пузырёчки… На втором плане присела на пустую больничную койку очень хорошенькая юная рыжеволосая женщина с веснушками, почти девочка, тоже в накинутом белом халате. Как я потом понял, это была жена сына. И тогда я всем существом ощутил то, что весь этот, пережитый мной, ужас, наконец-таки, позади, я не сплю, и мне это не снится, а я действительно спасён. Как же хорошо мне стало!
- Здравствуй, папочка, наконец-то тебе лучше! Посмотри: это – твой внук Сашенька. В честь мамы назвали… - и сын указал свободной рукой на ребёночка, явно похожего на мою жену, с любопытством разглядывавшем меня круглыми, как у мышки, глазками.
- А где мама? – спросил я. Голос мой оказался слабым и хриплым.
- Мамочки больше нет с нами. Её уже год, как похоронили… - грустно ответил мой сын. Из глаз моих покатились слёзы, а лицо исказила, было, гримаса плача.
- Как это случилось? – спросил я упавшим голосом.
- Ты знаешь, у неё сердце было плохое, а она много работала. Я уговаривал её бросить работу, говорил, что сам буду работать, но она запрещала и думать об этом. Хотела, чтобы я закончил учёбу. К врачам не обращалась, говорила, что ей лучше. Вот, на работе ей и стало плохо, её повезли в больницу, но не довезли. Она умерла прямо в машине скорой помощи. Не спасли.
Я слушал его и горько плакал, но тут я увидел то, что малыш, мой внучек, смотря на меня с явной жалостью, тоже собрался заплакать. Крошечное личико сморщилось, и, вот-вот потекут слёзки. Я тут же взял себя в руки, решив поплакать потом, когда останусь в палате совсем один, и улыбнулся своему внуку, как можно, умильнее. Сашенька растянул беззубый ротик в широкой улыбке. Ничего прекраснее этого я никогда в жизни не видел…