Довлатов, или Из пустоты в пустоту

[IMG_BLOCK]

[/IMG_BLOCK]

[IMG_BLOCK]

[/IMG_BLOCK]

[h1]Довлатов, или Из пустоты в пустоту[/h1]


На жаре проспект (не нынешний, в разноцветных латках и блестящих висюльках городского дурачка, а тогдашний - чинный, как кавалергард, которому не даёт ссутулиться гранитная кираса... нет, это уж слишком, нет... как постовой мильтон, придушенный своей портупеей) утратил свою строгую парадность.
Дома и люди, пытаясь продышаться, жадно раскрывали все поры, и Невский пах пельменями и потом.
Впрочем, потом - это, кажется, от меня.
Я был в горячей нейлоновой рубашке - да-да, тогда носили нейлон, уползающий из-под ремня.
Бледно-зелёная была рубашка. Цвета городской травы. Я её отлично помню.

Чего только я не помню!..

А брюки на мне были цвета настоящего - маминого - какао. И в тончайший рубчик. Не вельвет, но в рубчик.
Совершенно непонятно, как мой дед намеревался носить костюм такого вкусного цвета. Да ещё в рубчик.
Полковник Вишняков, выйдя в отставку, построил себе этот аппетитный костюм, но поносить не успел. А хоронить полковника в костюме цвета какао было бы несерьёзно. И костюм без малого двадцать лет маялся в шифоньере (да-да, тогда ещё звучало это дребезжащее, филёнчатое слово). Пока один закройщик - по рекомендации, на дому, нелегально, в обход подоходного налога - не уполовинил его по мне: дед был высок.
В конспиративном сумраке квартиры закройщика, пропахшей портвейном и габардином, я смодничал и брюки заказал «на бёдрах». А бёдер у меня было - две острые вертлявые кости. И теперь брюки сползали.

А она - о, она была в шляпке!
Не все, боюсь, понимают. Шла середина 70-х: уже не абырвалг, но тотальный москвошвей; не только у нас дома, в провинции, но и в университете профессоров перекашивало спинжаками. А она - в белой шляпке, с белыми кружевами по полям, с белыми локонами из-под полей.
Тургенев! Моне!
Кружева отбрасывали на её лицо тени беглые и трепетные - берёзовые.
Эти лёгкие тени очень украшали её. Без них она была бы кукла куклой. Девочка Суок: фарфоровые щёки и длинные, неудобные ресницы. И дырочка для ключика.

Я подумал про эту дырочку для ключика, и прямо посреди проспекта - ну, много ли надо в юности - у брюк появилась дополнительная опора.

Совсем другое лицо - лицо римского солдата. И стрижена она была, как римский солдат. Римское лицо с иерусалимским носом. И с выгоревшими мальчиковыми бровями. И у неё совсем не было бёдер. И груди, кажется, тоже.
Она сказала, что точно знает, где нас напоят кофе.
Как и положено в этом возрасте, хотелось пельменей и женщину, пусть и без бёдер.
Но кофе хотелось тоже.
Она шла чуть впереди и вела меня за руку, и я шёл за ней, за моим Вергилием во вьетнамских техасах и в клетчатой рубахе до колен, проваливаясь из одного чёрного двора в другой и спотыкаясь на невидимых ступенях, пока запахом кофе и правда не перекрыло неизбывный кошачий запах Петербурга.

Нет, не могу не отвлечься, не свернуть в этот переулочек.
Вьетнамские техасы, вьетнамские техасы! Синие бумажные штаны, простые, мнущиеся, дешёвые, но простроченные белым. Техасские парни в это время строчили во вьетнамских парней, вьетнамские - в техасских; кому повезло - успевал убить, а не быть убитым. Но каким-то чудом несоединяемое соединялось во вьетнамские техасы.
И в этих штанах, в этих общедоступных подобиях малодоступных джинсов - вся соль моего времени.

Мы остановились у подворотни.
- А пойдём пить кофе! - сказала фарфоровая.
Арка манила. Она была как вырез в прокалившемся арбузе: влажный, тёмный лаз. Из арки приятно пахло лужей под протекающим гидрантом. Мочой - тоже, но это ничего.
Хороший кофе бытовал тогда не во всяком доме, но у них кофе наверняка хороший. Я же знал, что папа у неё - профессор. И мама - не просто себе мама.
Папа-профессор, а тут - я, провинциал в спадающих брюках и с тремя прыщиками на виске.

Чёрт их знает: что они в нас иногда находят.
Может, ей понравилось, что я говорил много заковыристых слов?
Или неожиданный этот брючной тормоз вселил в неё сострадание и ложные надежды?

Кофе там варили не в турке и не в кофейнике, а прямо в кастрюле, в какой моя мама варила семейные щи, но и из кастрюли кофе был уже вычерпан до лоснящейся гущи, и не удивительно: в этой длинной квартире из маленьких комнат оказалось изрядно людей, и все они говорили, и тренькали на гитаре, передавая её друг другу, как окурочек, и говорили, и трясли листками, которые были прострочены блёклыми строчками, и пели, и ругали антисемитов, и курили, и ругали евреев, и пили портвейн, и говорили, и ходили из комнаты в комнату, так что их не удавалось ни запомнить, ни просто сосчитать.
Я не был уверен, что и они меня запомнили или хотя бы заметили. И от этого мне было очень хорошо.
Она принесла мне чай в выщербленной чашке, пропахшей портвейном. «Но сахар кончился», - сказала она. «Ну, и не страшно», - сказал я, думая, что тут нам с нею, конечно, совершенно негде.

Профессор отсутствовал. Профессорша - тоже.
И раскрылся влажный лаз, ага.
Мы - оба - уже не могли похвастаться невинностью. Но и умением похвастаться не могли.
В высоких небесах белел лепной венок. В его колосьях и лентах кишели мелкие алебастровые амуры. Как они должны были потешаться над нами!
Потолки были так высоки и сумеречны, что в этих музейных просторах сохранялись остатки утренней прохлады, и жара нам не мешала. Но носы - мешали. И её ресницы. Я, наверное, половину обломал.
Разумеется, презерватива у нас не было, и пришлось потом валяться на клейкой простыне, на колких обломках ресниц, и слушать звонкие фарфоровые глупости, и думать: ну, где же нужный ключик, чтобы замкнуть её? где же кофе, чтобы помолчать?
И главное: она не умела варить кофе. Вообще.
Я бы сам сварил, но она понятия не имела, где у них на кухне турка, где что.
Пришлось снова вставить в скважину тот единственный ключик, что у меня был при себе, чтобы отвлечь её от разговора, который она считала умным.

Думаю, сейчас эти торжественные, эти эрмитажные условия - узорчатый паркет, фарфоры, электрические излишества - вспугнули бы меня. У меня бы на это богатство не встал.
Но юность, к счастью, близорука.

Я пил несладкий чай, а она рассказывала мне, кто тут лингвист, а кто математик или художник. Но некоторых не знала и она. А про некоторых она ничего не успевала сказать, потому что они исчезали в задверном мраке, а вместо них появлялись другие люди. И один из них с порога кинулся ко мне и спросил: «Вы тут Довлатова не видели?».
Я не только не видел - я ни про какого такого Довлатова даже и не слышал тогда.
Кто-то показал ему на громоздкий предмет, лежавший в углу и завёрнутый в жаккардовое покрывало. Теперь-то я знаю, кто такой Довлатов, но вовсе не уверен, что это был он: пришелец сказал, что не рискнёт его будить.
Другой человек подошёл ко мне и протянул руку: «Иванов, сионист».
Она сказала, что он - правда Иванов и правда сионист. И с тех пор мне кажется, что сионисты - это люди без чувства юмора.
Впрочем, самоиронии там многим не хватало. И это было как-то не по-питерски.

Всякий раз, входя через арку в её двор, я наступал на неплотно лежащую чугунную крышку канализационного люка, и она брякала.
Звук плоским камушком скакал-позвякивал по четырём стенам двора, как блинки по реке, и тонул в беззвёздном городском небе.
И в окнах дрожали стёкла.

Моего Вергилия и самого увлекли за руку куда-то на кухню, и она не вернулась - никогда.
Я поискал её, не нашёл, зато нашёл туалет, нашёл жестяную банку из-под атлантической сельди - бескрайнюю, как Атлантика, которую окурками не переполнишь, успокоился, покурил и остался, и потом приходил ещё, уже сам, и не раз, и некоторых научился распознавать.
Я подпирал стенку... подпирал стенкой сползающие брюки. Иногда пробовал что-то сказать, но надо было, наверное, говорить погромче.
Невыездные люди обсуждали невъездные книги, и мне доставались блёклые листочки этих книг - бледные призраки неизданного. Я читал их, как прежде читал научную фантастику, которая заглядывала в будущее: читал с теми же верой и сомнением, потому что в России прошлое всегда утопичнее будущего.
Вот только кофе всегда кончался до моего прихода.

Юность насторожена: она не верит, что впереди - не худшее, а обязательно лучшее. Она жадна.
Лишь этим и можно объяснить, зачем я таскался за нею по ненавистным мне с детства галантереям. Позволял прихватывать себя, как новую сумочку, на встречу с подругами и даже пытался понять, о чём они щебечут, щёлкают, тинькают и гулят. Ездил за город, где окопались её предки: двухэтажные дачи под соснами, на песке; вагонка, отпадающая от стен, как от сосен кора; оплывшие готические башенки, подгнившие гамаки... чай с родителями на заплесневелой веранде...

Профессор и сам вошёл в эту скромную роскошь советской буржуазии из провинциалов (не исключено, что в сползающих штанах). Не зная, что и как говорить, он читал волглую газету. Зато маман, такую же кукольную (но из матового бисквита) хотелось долго бить кастрюлей, обязательно закопчённой: просто за то, что других магазинов, кроме Елисеевского, признавать не желала, сука, и даже тут, на даче, вся жратва была не из сельмага, а из искрящихся елисеевских кущ.
Я и закурить стеснялся, и чай пил без сахара.
Когда все замолкали, я слушал, как пар от чая цепляется за стенку чашки, как облетающие хвоинки царапают воздух. Придавленный этой тишиной, я ощущал... не одиночество... нет... хуже: чужесть.
И такие муки - ради недозрелого, несладкого траха с моей Мэри Пикфорд, этой звездой немого кино, лишённой дара нескучного слова?

Из какого, оказывается, сора состоит человеческая жизнь...
Взял бы крепкий просяной веник да вымел из неё все эти башенки, амурчиков, сморщенные техасы, обломки ресниц...
Но что тогда останется?

Я уходил от них затемно, и почему-то всякий раз под ноги мне прыгала шаткая крышка канализационного люка: грымм!
Странное совпадение. Будто кто-то хотел непременно соединить несоединимое.

Эти люди не стали знаменитостями, хотя были вполне сумасшедшими. Наверное, они выговорили, выпели, выпили себя в той странной квартире. Может быть, они и живы-то лишь в моём прошлом и со мною исчезнут окончательно.
Там, с ними, счастье одиночества пожирало меня - как в праздничной толпе.

Нигде в России одиночество не бывает так пронзительно, как в Петербурге. Оно пронзительно, словно ветер с Невы.
В Москве одиночество ощутимо тоже, но сквозь московскую телесную усталость оно пробивается к тебе с трудом - ноет вдалеке, как после анальгина зуб.
Что интересно: в лесу одиночества не замечаешь вовсе.
А Петербург - он создан для одиночества. Прямо не знаю, что со мною было бы, не вымуштруй меня Питер этим одиночеством - болезненным, но не мучительным.

Нет, пусть всё останется, всё. Пусть в памяти будет коммунальная хламная теснота. Если в твоей судьбе просторно и гулко, - ты, считай, и не жил вовсе.

Потом её предки съехали с дачи в город, и с ней нам тоже стало негде. А может быть, она передумала шить себе жизнь по маминой выкройке. И я отвык от неё: легко и быстро. И номер дома забыл. Как и остальные питерские адреса.
Хотя, пожалуй, я могу найти эти дома: по люкам.

Полно прикидываться: думаю, я нарочно наступал на крышки городских бездн.
Мне и сейчас нравится, когда голос, родившийся над пустотой, возносится в пустоту
«Тут человек!» - кричит он в окна.
И пока он летит, я чувствую, что не одинок.

[i](Из книги С. Брутман "Писатель про заек", 2010 г.)[/i]