Рассказ Ари Шер "Сестричество" с иллюстрацией А.Ягужинской, то бишь, моей.

Дело было в конце 1980-х - начале 1990-х годов, когда уже зашевелилось да забурлило бывшее тихое болото, и люди почувствовали свободу, забегали и заорали дурниной, как мартовские коты, как будто бы все они повсеместно сходили с ума. То, что началось в поведении наших граждан было похоже на помешательство.
Появилось большое количество всяких религиозных и не только организаций. Среди всего этого заработало несколько опасных тоталитарных сект, в которых сгинуло довольно-таки много людей, особенно молодых. Я всю жизнь был совершенно глух ко всяким религиозным верованиям, философским учениям и духовным практикам. Все эти течения, например, религиозные секты – хлыстовство, скопцы, толстовство, экуменизм, а также, гороскопы, восточные календари, дзен-буддизм, кабалистика, эзотерика, спиритизм, магия, колдовство, гадания, сатанизм и прочие мракобесия меня совершенно не интересовали. Я всегда считал и считаю всё это чушью собачей.
К православию же, у меня, хоть и двойственное, но особое отношение. Об этом хотелось бы поговорить подробнее. Конечно же, в те годы особенно активизировалась и православная церковь. Ещё в конце 70-х – начале 80-х туда стала потихоньку ездить интеллигенция и молодёжь, так как это было модно, но позволить себе это могли не многие, а только самые смелые или те, кто не нашёл работу по специальности или те, кто не смог поступить в нужный ему, вуз, ну, или те, кто трудился на заводе, допустим, или убирали в подъездах. Эти поездки, например, к Александру Меню в Новую Деревню под Пушкиным или ещё куда-нибудь, как правило, за город, были своеобразным протестом тогдашней системе. Вера в Бога и посещение церкви было сродни диссидентству.
Те же, кому посчастливилось занимать тёплое местечко, например, работать художником, режиссёром на киностудии или в театре, преподавать в престижном вузе или быть членом творческого союза (писателей, художников, композиторов…), тому рекомендовалось держаться подальше от церквей да прочей мистики, так как вся гуманитарная деятельность, литература, музыка, искусство – это идеологический фронт! Они могли из-за того, что крестили, допустим, младенца, отпели бабушку, пошли в церковь за святой водой или освятить кулич, остаться без работы, быть отчисленным из престижного вуза или выгнанным из аспирантуры. А занять их место хотели бы многие, поэтому любителей стучать было предостаточно. Скрыть двойную жизнь было практически невозможно. Как религиозность, так и аморалка для таких людей могли стоить хорошей жизни, отлучить от кормушки, а кому охота сидеть в котельной, сторожить какую-нибудь стройку или рыть могилы!..
Как только религиозные организации легализовали, и они перестали быть чем-то запретным, то есть, в самом конце 1980-х годов, то многие из этих «смиренных богомольцев» тут же потеряли ко всем этим объединениям, общинам да приходам всякий интерес. Но пришли на их место новые люди – молодые, энергичные, от 17-ти лет или даже десятилетние дети с неподдельной заинтересованностью в глазах.
Итак, церковь разрешили официально. Духовенство стало заседать на всяких съездах, собраниях правительства да пленумах, их стали показывать по телевизору. В Москве шумно отметили 1000-летие крещения Руси, с массовым крещением граждан, и вскоре повсюду стали вновь открываться храмы, в которых при СССР были дома культуры, музеи, киностудии, зернохранилища, рестораны, предприятия, а то и жилые дома. Храмы стали восстанавливаться и вовсе из руин. Бывало, они были растасканы по кирпичику до фундамента. И ничего, строили всем миром, разыскивая по архивам фотографии да чертежи. Позже их стали отстраивать заново, так как город рос, народу становилось всё больше, а церквей перестало хватать. И мне всегда это нравилось. Красивые церквушки то тут, то там… Купола блестят на солнце…
Я никогда не отрицал высший разум и бессмертие души, по-детски страшась небытия, но сомневался в непорочном зачатии и Христовом воскресении. Но, зная историю России ХХ-го века, когда многие представители православного духовенства претерпели мученическую смерть, и понимая художественную ценность древнерусской иконописи, я, худо-бедно, уважал православие и священнослужителей храмов. Мне нравилось слушать колокольные звоны, церковные песнопения, смотреть на древний «театр» - богослужение, но долго и часто проводить время там не хотелось. Я уставал. Да и образ жизни верующих вызывал у меня вопрос: «Зачем осложнять свою жизнь всякими ограничениями, создавать себе лишние проблемы, когда достаточно уже имеющихся, и зачем отказывать себе в маленьких радостях и удовольствиях?», поэтому я, вольный хиппи, был раздосадован тем, что моя невеста, тоже из «системы» (так называлось движение хиппи в 80-х), вдруг зачем-то связалась с компанией верующей молодёжи проявив живейший интерес к православию, и стала ходить в церковь. Поначалу они ни свет, ни заря, встречались в метро, садились в электричку и ехали в какой-то грязный захолустный городишко, где в сельской церкви проповедовал местный «Савонарола». И его слушали, разинув рты. Моя невеста, как-то, вдруг, незаметно превратившаяся из интересной девушки-хиппи с распущенными волосами в одетое по-старушечьи, недоразумение в платочке, только и говорила, что об этом своём «батюшке». Батюшка то, да батюшка это…
Батюшку звали отец Владимир. Он был высок, худ, со впалыми щеками, длинным носом, нечёсаными и немытыми патлами длинных с проседью волос, длинной бородой, горящим взором фанатика и хорошо подвешенным языком. Болтал так, что его было не остановить. Проповеди его затягивались минут на сорок, на час, а то и более того. Служба заканчивалась хорошо, если к часу, а там ещё и требы…
Мне всё это не нравилось. Зато Анну так и захлестнула такая жизнь. Волнуясь за неё (куда она ездит одна) мне приходилось провожать её в этот храм, куда она каждую субботу меня тащила. И вот, мы с ней в компании таких же оболтусов, пёрлись в этот сраный городишко в церковь Ильи Пророка, где после вечерней службы мы шли ночевать кто – в местную гостиницу, кто – в дома и на квартиры к каким-то бабкам, а на утро снова шли в церковь. И всё это было, почему-то весело. Даже я посмеивался над специфическими православными шуточками. Наверно, потому, что все мы были молодыми и весёлыми.
В это время наши родители, смертельно усталые, трудились на трёх работах, и им уже было всё равно, где их двадцатилетние балбесы шляются. Сыты и слава Богу. А мы получали в этой церкви гуманитарную помощь от америкосов – шмотки да жратву, многие из нас там вскоре стали дневать и ночевать, так как отремонтировали брошенную избу и поставили внутри её комнат нары. Сделали при храме огород, где выращивали, в основном, картошку, посадили яблони и кусты смородины, малины да крыжовника. И мы с Аней на пару копали эту картошку в перерывах между службами.
А, между тем, я её предупреждал: «Там зомбируют так же, как и везде! Им нужна рабсила и жертвователи! А ты, как личность, нигде и никому, кроме меня, не нужна!», но Аня упёрлась, как маленький ослик. И я понял то, что она будет делать всё наперекор нам, людям, которые её любят – мне, её маме, отцу, бабушке… При слове «церковь» эти две женщины страшно пугались и начинали кричать и плакать. Надо сказать, это выглядело очень противно – лица этих старых женщин делались некрасивыми до омерзения, и я Аню понимал. Понимал я и то, что, если бы все мы дружно приняли православие, принялись соблюдать все обряды, регулярно ходить в церковь и молиться, то наша Анечка сбежала бы от нас тут же, превратившись в воинственную атеистку. Что-то её толкало делать наперекор тем людям, которые её любят.
Тогда я пустил это дело на самотёк, рассудив так: «Мы ещё молодые, всё успеем. Я ей больше мешать не стану. Пусть она сама это переживёт и поймёт!», и самоустранился, наблюдая за тем, как будут развиваться события со стороны. Я выстаивал долгие службы, глубоко задумавшись о всяких своих делах. Иногда я делал там украдкой зарисовки или записывал мысли, чтобы не забыть. Проповеди священника я слушал с интересом, а слова молитв и песнопений я стал понимать и запоминать. Я был крещён во младенчестве, поэтому стал, время от времени, исповедоваться и причащаться. Аня же крещена не была, так как росла в семье атеистов, и её крестили в проруби на Крещение. Как она только не отморозила себе что-нибудь! Более того, у неё даже лёгкого насморка не было!
Итак, жизнь ползла, «как змея в траве». Мы ходили в церковь, болтались там целыми днями, без конца праздновали чьи-нибудь именины, ездили по монастырям… А Ане всё никак не надоедал этот образ жизни. Более того, она всё глубже во всё это погружалась. Она убрала со лба чёлку, что сделало её менее симпатичной, и, как я уже сказал, вместо стильной одежды хиппи, стала носить длинные юбки и платок на голове. Она заплела свои шелковистые волосы в косу, и косичка оказалась, почему-то, тонкой и коротенькой. А я всё выжидал, чем дело кончится.
Я бы мог просто сказать: «Адью!» и свалить на все четыре стороны, но я был очень сильно влюблён в свою Аньку. Поэтому, я решил соглашаться с ней во всём, как соглашаются с сумасшедшими или подыгрывают детям. «Наиграется и бросит! - надеялся я, - только проконтролирую, чтобы её никто не обидел и, тем более, не погубил…» Не доверял я этой тусовке вокруг попов. Все там себе на уме. А попы, хоть и классные, весёлые и компанейские тридцатилетние ребята, но уж такие хитрожопые, прости, Господи!.. Да, так я тогда считал, видя в них, разве что, очередных лохотронщиков, которых тогда было очень много повсюду и разных – от гербалайфа до Аум Сенрикё. Разве что, православные были наиболее симпатичные изо всех этих жуликов, и я радовался тому, что Аня ходит именно в православные храмы, а не к баптистам, католикам или ещё куда.
Но вдруг случилось непредвиденное. Отец Владимир попал в аварию и скончался, а его осиротевшее стадо, оставшееся без пастыря, разбрелось, кто куда. Аню так и понесло по церквям. То в одну идёт, то в другую. Шило, блин, в ж…!
Несмотря на то, что мне чужда всякая религиозность, и моим «богом» всегда была Свобода, теперь, с высоты своих почтенных лет, я понимаю то, что «пузатые попы» спасли жизни и здоровье множеству молодых людей 90-х, не дав им пропасть в то опасное время. Я никогда не был против православия и этих «попов», как таковых.
Между тем, жизнь кипела, и моя дурочка Аня на своих тонких и длинных, как у цапельки, ножках постоянно куда-то шла с горящими глазами, похожими на те, что были у покойного отца Владимира. Посты и голодные 90-е сделали её невесомой и почти прозрачной. А она всё искала что-то или кого-то, бегая по церквям.
Со скандалом из храма Святой Татьяны выгнали студенческий театр МГУ, на Красной площади отстроили Казанский собор, восстановили Иверскую часовню, начали отстраивать вновь Храм Христа Спасителя, а в бывшей Голицынской, а ныне – 1-й градской больнице стал снова действующим больничный храм царевича Димитрия. И, вот, этот-то храм и сыграл решающую роль в моей жизни. Не ожидал я от Бога такого мощного пинка под зад!..
Моя Анечка, конечно же, выбрала именно тот приход, где был самый экшн. Заправлял там некто отец Аркадий, неприятный (что бывает не часто) священник со злым лицом, похожий на дикобраза. Впрочем, когда он, гораздо позже давал интервью, с его лица ушло злое выражение, и он стал похож на ежа. И мне было глубоко наплевать на этого некрасивого, противного попа, разъезжавшего в старой, 70-х годов, волге - машине скорой помощи, но он, сам того не подозревая, проехался танком по моей жизни.
Между нами, храм царевича Димитрия назывался «больничный храм». Девочки и женщины, ходившие туда вскоре стали сёстрами милосердия при этой больнице. Они подкладывали судна под лежачих больных, мыли и перебинтовывали страждущих, лежащих в коридорах переполненной больницы. Скорее всего, они были санитарками на общественных началах. Работали на износ и даже не за скудную и невкусную больничную еду (только больным, так как денег нет), а просто так.
И вот, моя хрупкая Аня тут же вступила в это самое Свято-Димитриевское сестричество и принялась за непосильный труд больничной санитарки. Отец Аркадий этот муштровал бедных девчонок нещадно. Железная дисциплина, никаких серёг, колечек, браслетов, кулонов и прочих украшений, никакой косметики и салонных укладок, с больными не знакомиться, тем более не флиртовать, с больничным персоналом разговаривать только по работе, чай с ними не пить, в ординаторской не сидеть, приходить на дежурство без опозданий и прогулов, абсолютное послушание и беспрекословное повиновение отцу Аркадию – основателю Сестричества.
Я не раз бывал в этой ужасной, грязной больнице. Насмотрелся на чудовищные рамы и травмы, на отрезанные конечности, наслушался криков, стонов и плача… Это было ужасно. Просто страшно всё это видеть, слышать, да ещё и терпеть тошнотворную вонь. А для неокрепшей психики Ани это было и вовсе разрушительно. Тонкими ручками моя хиленькая глупышка переворачивала вдвоём с напарницей тучного больного, обрабатывала ему раны и пролежни, а сама еле держалась на ногах.
При этом, им надо было обязательно отстаивать все службы в круглом пространстве больничного храма. Аня, которая на этих службах опускала голову ниже всех, а то и вовсе, стояла на коленях, из-за чего у неё там образовались мозоли, отбивая земные поклоны, не высыпалась, начала плохо себя чувствовать, начались боли в голове, животе, ногах, руках, головокружения, мушки в глазах, но, всё равно, она упрямо шла туда, несмотря на гудящую голову, сопли и даже температуру 38!
Однажды она сильно порезала палец, и он у неё загноился, отец Аркадий на неё накричал и, всё равно, отправил работать. Аня с плачем подбежала ко мне, сидевшему в опустевшей церкви и с любопытством читавшему жития святых, которые то на столбе молились денно и нощно, то жили в лесу, и прикармливали медведей и волков, то были подвергнуты нечеловеческим пыткам. Впечатлило. И вот она, очередная святая, стоит передо мной во всём белом и горько плачет. Ей предстояло всю ночь работать, а у неё нарывает палец. Я попросил женщину со свечного ящика раздобыть всё необходимое, а сам сказал Ане:
- Ты слишком много на себя взяла. Твой иммунитет уже не справляется с пустяковым порезом. Бросай всё, пошли ко мне, отлежись, и впредь сюда не ходи. Это не для тебя. Ты умная, могла бы универ закончить и найти хорошую работу, а здесь ты страдаешь. Ты не справляешься, а чувствуешь себя всё хуже и хуже! Не надо так себя мучить, побереги здоровье, которое ни за какие деньги не купишь… Этот ваш отец Аркадий больно уж хорошо устроился! Зарабатывает себе уважение, славу и почёт за счёт несчастных девчонок, которых использует, фактически, как рабынь. Муштрует их так, как будто бы они заключённые, да что там – каторжные! Как будто бы вы наказаны за то, что провинились в чём-то!
- Ну что ты говоришь, Миша! Вот это – и есть ЖИЗНЬ! – горячо возразила Аня, сразу перестав плакать и из больного котёночка в момент превратившись в одержимую супер-идеей, фанатичку с горящими глазами и впалыми щеками, - Как ты не понимаешь того, какое большое дело мы осуществляем! Это время – самое счастливое в моей жизни! Это ли не счастье – помогать людям?! Так важно быть кому-то полезной! Кем мы были, когда болтались по поездам с дудочками, выцыганивая своими «телегами» трудовые деньги у добрых граждан, чтобы приехать в Крым, и там питаться мидиями, инжиром да абрикосами?! Бездельниками да попрошайками мы тогда были, которым не было никакого дела до людей! Вспомни, как мы их пренебрежительно называли: «работники»! И в наших устах это звучало, как плевок! Мы наслаждались призрачной свободой за счёт других людей! Какая-нибудь усталая после работы, добрая женщина, вместо того, чтобы купить что-нибудь своим детям, отдавала деньги нам, потому что она сама мать и понимает наших матерей, которые волнуются, ожидая своих детей, попавших в беду! Она пожалела «бедных ребят, которых обокрали или они отстали от поезда, где все их вещи»! Стыдно-то как! Мы тогда были ничтожными и никчёмными людьми! А теперь я по-настоящему живу! Я помогала восстанавливать сельский храм Ильи Пророка, так как там денег не было на оплату рабочим, а теперь я в нищей муниципальной больнице помогаю выхаживать больных, так как сестёр, техничек и санитарок не хватает, и денег им почти не платят. А больным нужен уход после операций! Без него они могут так и не восстановиться да погибнуть. Недавно я спасла человека от гангрены! Ему собирались со дня на день ампутировать ноги! А я принесла луковицы, порезала, каждый кусок, обливаясь соплями, разжевала до каши и к его ногам прибинтовала. Чернота сошла, и ему не стали отрезать ноги. Это я спасла этого человека от инвалидности! Я, фактически, спасла ему жизнь! Он ушёл из больницы на своих ногах, а не в инвалидной коляске! И теперь он будет полноценно жить, а не существовать овощем в четырёх стенах.
Я только вздохнул. Возразить было нечем. Действительно. В этой грязной больнице несчастным пациентам были крайне необходимы заботы этих добрых самаритянок. Условия там были просто отвратительные.
Я обработал девушке ранку, забинтовал, мы пошли в больницу, и я, надев рваный халат, стал под её руководством выполнять работу на пару с печальной, очень усталой, некрасивой женщиной с рябым лицом. Ну и намучился же я с непривычки! Эту ночь я не забуду никогда! Аня-то, бедная, уже сколько таких ночей проработала! С моей помощью она хоть немного отдохнула. Аварии и несчастные случаи не знают о том, что ночью надо спать. Они происходят круглосуточно. Ножевые ранения шли одни за другим. Как правило, на бытовой почве. Кухонным ножом и, почти всегда, на кухне. Круглосуточно в больницы привозят мужей, матерей, тёщ, тестей и свёкров да свекровей, жён, сожителей, сестёр и братьев, племянников, племянниц, дедушек, бабушек, прабабушек, зятьёв да невесток… а такие, как моя Анечка их спасают.
Такая жизнь продолжалась все лихие 90-е. Я уже несколько раз уходил от Ани, смертельно с ней разругавшись. Пытался заводить новых подружек, но ничего у меня с ними не получалось. После Анны все они казались мне пустоголовыми куклами, у которых на уме только секс да бабки. Рядом с ней они все казались мне какими-то толстомясыми и тупоголовыми курицами. С ними было не интересно. Никто из них не спас человека от гангрены, не успел поймать младенца, выпавшего из роженицы, чтоб тот не ударился об пол. Аня, эта «зомбированная идиотка» в одежде и головном уборе сестры милосердия, пропахшая карболкой и прочими больничными запахами, прочно засела в моём сердце. И я каждый раз к ней возвращался, убедившись в том, что лучше этой упрямой, как баран, сумасшедшей фанатички никого в мире нет. В конце концов, я сделал ей предложение, всерьёз решив связать с ней жизнь и обвенчаться. Знал бы я раньше о том, что такое христианский брак, то сделал бы это на семь лет раньше!
Отец Аркадий поворчал, манипулируя Аней насчёт крыс, бегущих с корабля, но ему пришлось отпустить рабу Божию Анну «нести крест супружеской жизни». Конечно, где ещё он найдёт вторую такую исполнительную дуру! На скромном застолье после венчания этот невыносимый поп нудно бубнил о том, что супружество – это не лафа, а «ежедневный тяжёлый труд и постоянные скорби, и лучше бы ты, чадо Анна, избрала путь монашества». Кроме того, он сказал, что никакой демократии в христианском браке нет и быть не может. Жена должна беспрекословно подчиняться мужу, слушаясь его во всём и в точности выполнять все его требования. Оп-па!
Наконец-таки, я был счастлив. Такого я не ожидал. У моей Анюты появилась новая игра – христианский брак! По православному укладу, Аня стала вдохновенно играть роль жены, убоявшейся мужа. Перестала мне перечить совсем, слушалась во всём, несмотря на мои просьбы: «Ну Ань, не надо, перестань. Это уже не смешно! Выскажи ты, наконец, нормально своё мнение, и мы его обсудим…» Нет, моя молодая жена была в своём репертуаре. Теперь она будет послушной, раз так сказали Бог и отец Аркадий!
Эх, ну чего же я так тянул с женитьбой-то?!. Мы могли бы обвенчаться ещё до того, как Аню понесло к этому дикобразу, отцу Аркадию. Тогда всё было бы иначе!
Как раз, незадолго до нашего венчания, умерла бабушка, и мы поселились в её квартире. Первые дни Аня много спала. Помимо работы в элитном гараже, я учился в институте на вечернем отделении, и приходил домой поздно. Жена моя отсыпалась за всё то время, как пахала в этом своём сестричестве. Я по выходным водил её в церковь, где она истово молилась, а я недобро посматривал на отца Аркадия, от всей души желая ему: «кончины непостыдной, мирной и царствия небесного».
Аня почти не болела, разве что, изредка, перенося недуги на ногах, весь период работы на отца Аркадия, но вдруг начала серьёзно болеть. Этот эффект известен. Не помню, кто, Федерико Феллини или кто-то из наших режиссёров (вроде бы, Гайдай или Данелия) в своих воспоминаниях писал о том, что пока ты напряжённо трудишься, то мобилизуешься, и организм мобилизуется вместе со всем остальным. А когда фильм уже готов, и всё позади, то на тебя так и наваливаются всевозможные хвори. Так же произошло и с Анной. Она сначала стала очень слабой, продолжала много спать, и у неё даже не было сил идти в церковь. Видя это её болезненное состояние, то каждый раз, когда она, как зомби, порывалась идти в больничный храм к отцу Аркадию, я ей говорил: «Ты никуда не пойдёшь. Я, твой муж, запрещаю тебе идти. Ты и так всё здоровье там оставила! Посмотри на себя! Ты же еле ползаешь! Нет, нет и нет! Я тебе приказываю оставаться дома или давай немного прогуляемся в парке. Никаких больше церквей, пока не поправишься!» И ей ничего не оставалось делать, как мне подчиниться, как и положено в христианской семье.
Между тем, она, бедная, всё никак не сдавалась. То она подолгу читала Новый Завет, то вставала среди ночи читать псалтирь, то принималась читать длинные молитвы утром и вечером, перед сном, то в субботу вечером – канон перед причастием. А то и выполняла очередные земные поклоны, так как отец Аркадий наложил на неё епитимию за то, что она «посмела» выйти замуж и покинуть сестричество. Пользуясь «властью мне данной», как муж, глава семьи, я приказывал ей всё это немедленно прекратить, отложить книги и ложиться. «Теперь я тебе царь, Бог и духовный отец!» - говорил я ей строго и стал запирать её на ключ дома, чтобы она не побежала в церковь или ещё на какую-нибудь тусовку вокруг очередного попа. Благо, у нас был замок, который изнутри тоже открывался ключом. Я просто не сделал ей ключ, и мог спокойно работать, зная о том, что жена дома. Не полезет же она по связанным простыням через балкон! Хотя, с неё станется! От моей супруги можно было всего ожидать…
Я приказал ей одеваться по молодёжной моде, красить глаза и губы, носить украшения и распущенные волосы, пускал в церковь как можно реже, особенно к отцу Аркадию. Я говорил ей: «Всё, попала птичка в клетку! А ну-ка спину выпрямила! Втянула живот и зад, походка от бедра и вперёд! Увижу, что сутулишься, не пущу в церковь! Моя жена должна быть самой красивой и самой эффектной! Я купил тебе прекрасную одежду. Надевай и пошли в ночной клуб! Я сказал!» И Анна послушно красила губы, надевала обновку и, красивая до умопомрачения, шла со мной в клуб «Пропаганда», сдвинув ягодицы и лопатки, тусить до позднего вечера. Ночью нельзя было, потому что я её берёг. Надо было, чтобы она у меня высыпалась.
Зная о том, что большинство верующих не предохраняется от беременности, я принял меры чтобы Анна не забеременела, по крайней мере теперь, так как мне надо доучиться, а ей – восстановить здоровье. На какое-то время она попала в больницу. Лечили её после всего этого, делали физиотерапию, уколы какие-то. Потом она ездила в санаторий. Я устал таскать её по врачам и больницам, так как учился и работал, а жена не могла ни учиться, ни работать, потому что постоянно лечилась, и у неё не было ни сил на это, ни времени. Однако, я вытаскивал её гулять в парк, возил на рыбалку, на шашлыки, на природу и всячески поддерживал её здоровье. Но та была в своём репертуаре. Она принялась учиться вести хозяйство и готовить. К домоводству она склонности не имела, теперь же вбила себе в голову, что дома должен быть уклад. И «доукладывалась»!
Конечно же, Аня слегла с высокой температурой, аж за сорок, потеряла сознание, приехала скорая и снова повезла её в больницу. У жены была плохая кровь, и её там еле откачали, продержав довольно долго. Я за это время научился готовить, сам себе варил супы, даже напёк пирогов и относил их жене в больницу. Когда её, наконец, выписали, она настолько отощала, что еле шла до машины. Долго потом жена принимала лекарства, но это было только «начало бедствий». «Чёртов поп! Он её чуть не угробил! Здоровье подорвал ей совершенно…» - думал я с негодованием.
Вскоре после выписки Ани из больницы, я сдал экзамены, и мы поехали на юг. Первый день мы купались, обсыхая на солнце, и нам было весело. Аня, как мне казалось, стала превращаться в прежнюю девушку-хиппи, несмотря на то, что ей было уже под тридцать. Вечером мы сидели в кафе, и я думал: «Ну вот, возвращается к жизни моя любимая…»
Когда мы вошли в гостиничный номер, жене вдруг стало плохо, и она потеряла сознание. Снова подскочила температура до сорока градусов, и снова Аню отправили в больницу. В украинской грязной больнице она лежала в коридоре приёмного покоя, так и не дождавшись помощи. Я понял то, что она может умереть, и увёз её в Москву, где уложил в неплохую клинику. Её снова долго лечили. Оказалось, что-то не то с почками. Мы серьёзно испугались, и дома на прикроватном столике Анны всё в большем количестве громоздились всевозможные лекарства. Опять Аня выкарабкалась, но была очень слаба. Я сказал ей строго: «Я поговорю с отцом Аркадием. Ты больше не будешь ходить в ту церковь. Он тебя замучает и вгонит в гроб. Я не хочу потерять любимую жену! Больше я тебя в ту церковь не пущу…»
Следующая больница была уже по гинекологии. Дело в том, что Аня сказала мне, что у неё, якобы, так называемый «безопасный день», и я потерял бдительность. Оказалось, что она что-то перепутала, не так посчитала, в результате чего, забеременела. Я был в ужасе. Не то, что я не хотел ребёнка – нет, я наоборот очень хотел, чтобы у меня были дети от любимой женщины. Но не сейчас, позже, тогда, когда у жены будет восстановлено здоровье. И вот, началось. Сначала у Ани появились какие-то выделения, похоже, с кровью, и мы пошли в женскую консультацию. Там сказали, что необходимо лечь на сохранение, иначе у неё будет выкидыш. Она согласилась, и её положили в больницу на сохранение, где она прожила до самых родов, а я каждое воскресение приходил к ней с фруктами, но она требовала просфор да святой воды. И я приносил ей то икону, то просфору, то землю из Иерусалима, то свечу с благодатного огня, которую для нас специально везли из Израиля, то святую воду, заказывал для неё молебны, один раз даже в монастыре заказал сорокоуст. Местный священник регулярно приходил её исповедовать, причащать и соборовать.
И вот, наступил тот страшный день. Анна стала рожать ещё ранним утром, часа в четыре или в половину четвёртого. Все мы, буквально, стояли на ушах, бегали по больнице, как сурикаты. Ей предложили сделать кесарево сечение, но дурочка упёрлась. «Нет, я хочу иметь нескольких детей, а как потом рожать после кесарева? Или все дети у меня будут появляться путём кесарева сечения?»
В родильные палату и зал меня не пустили, так как мужей туда пускали за отдельную плату, а жена была против этого – не в православной традиции. Муж не должен видеть того, как рожает его жена.
Сначала моя бедная Аня лежала в родильной палате, одна среди чужих людей, и я просидел у двери почти до вечера. Наконец, её подали в зал. Бледная до зелени, Аня лежала на каталке, пытаясь дышать так, как её учили. Её лицо было искажено болью, а губы были искусаны в кровь. Вероятно, она старалась не кричать.
Ещё пять часов я просидел в больничном коридоре. Была уже глубокая ночь. Слышал сначала кряхтение и голоса акушеров, которые говорили: «Дыши! Дуйся, дуйся! Ещё, ещё! Мало!», затем – всё более воющие стоны и, наконец, страшные, нечеловеческие крики, нет - вопли, как под пытками или под трамваем. А надо мной с противным писком помигивали лампы дневного света, часть из которых были перегоревшими или перегорающими. Коридор из экономии был почти тёмным, в его торцах света не было вообще. Коридор, ведущий в темноту…
Несчастная Аня кричала всё тише, и, наконец, стало тихо. Вероятно, её под обезболиванием оперировали, освобождая от ребёнка. Из родильного зала то и дело выбегали люди со строгими лицами в окровавленных фартуках. Потом из операционной вышла женщина во всём белом, не сняв маску, и понесла крошечный свёрток всё дальше от меня, по коридору, туда, в темноту. Потом вывезли на каталке, закрытое простынёй, тело и повезли его вслед за медсестрой, унёсшей от меня труп моего ребёнка. Я, как во сне, поплёлся следом за ними. Моей самой любимой, единственной Анечки больше не было на свете.