Как нам жилось после войны

Нужда и нехватки
Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в истинности старого утверждения, что ничто так не формирует личность, как детство. Каждый из нас приходит в этот мир из своего детства, и именно оно, в основном, (с учётом, конечно, генетически заложенных черт и качеств) делает нас такими, какие мы есть, определяет нашу личность на последующие годы.
Моё детство, как и детство подавляющего большинства моих сверстников, было переполнено всякими нуждами и нехватками, и это, конечно же, наложило отпечаток на нас. Прежде всего, не хватало элементарной еды. Правда, лично мне всё же повезло: до двух лет, т.е. в самые тяжелые военные годы, я сосал мамку, и с чувством голода не был знаком. А вот когда осенью 1944 мы приехали в Гродно, мне было уже больше трех лет, и тут-то начинаются всякие неприятные воспоминания. Помню, как пью молоко и жалуюсь маме, что оно «течет по горлышку, как водичка»…. Много позже мама созналась, что она вынуждена была разбавлять молоко водой, чтобы хоть понемногу, пусть в разбавленном виде, давать ребёнку, т.е. мне, этот необходимый продукт. Но чаще его вообще не было.
Долгое время основным для нас продуктом питания была картошка. Варёная, жареная, печёная, пюре, картофельные драники, клёцки, картофельная бабка и тому подобное.
В моих ранних детских воспоминаниях, т.е. в конце 40-ых годов, совсем не нахожу мяса… Попозже, видимо, уже в начале 50-ых, вспоминается, как на рынке вместе с мамой участвовал в процессе выбора курицы. Точнее: присутствовал при этом процессе. А запомнилось это, прежде всего, потому, что выбирая курицу, мама дула курице под хвост, от чего мне было стыдно…. Тем из городских читателей, кто не знает этой детали, поясню, что живой курице дуют под хвост с тем, чтобы раздуть пух и увидеть цвет гузки – у молодой курицы гузка имеет светло-желтый цвет. А поскольку продавцы, естественно, стараются продать любую курицу как молодую, то и возникает потребность проверить, так ли молода хохлатка.
Запоминающимся было и то, что через весь город курицу мама несла за связанные лапы вниз головой. Мне это казалось жестоким по отношению к курице, поэтому и запомнилось. Но так все делали тогда. Последующее было ещё более жестоким: папа или мама отрубали курице голову, и какое-то время, уже без головы, она ещё дёргалась, из шеи лилась кровь, а когда она совсем затихала, мама её обливала крутым кипятком и ощипывала. Обезглавливание курицы было для меня ужасным зрелищем.… Как правило, я старался этого не видеть, но в памяти это остаётся, любопытство брало верх над состраданием…
Но однажды принесённую домой курицу почему-то оставили в живых, и она стала совсем домашней, мы все к ней привыкли, и пару лет она снабжала нас свежими яйцами.
Позже на кухне появилась мясорубка, но когда именно – сказать не могу. С мясорубкой появились и котлеты, а затем и голубцы. Но всё это было значительно позже. Вначале же была картошка, картошка, картошка.… И из самых-самых первых послевоенных лет запомнилась мне следующая сценка. Семья наша ужинает: мы сидим за нашим круглым фанерным столом и едим картофельные блины, драники. И тут нужно сделать небольшое отступление…
Когда теперь, после более или менее продолжительного отсутствия (две и больше недель), я возвращаюсь домой, и жена хочет меня угостить чем-то вкусненьким, она давно уже не спрашивает, чего бы я хотел, а готовит картофельные драники, зная моё к ним неравнодушие…. Было бы смешно, если бы я стал утверждать, что они вкуснее всего – в жизни мне довелось отведать множество различных блюд, которые были несравненно вкуснее, чем драники. Нет, драники не вкуснее всего, они МИЛЕЕ всего. Это – не просто еда, блюдо. Это – символ, это – кусочек из прошлого, это – память о родителях, о детстве. Но одновременно нужно честно признать, что драники, или, как их ещё называют, «деруны» – простое, даже примитивное блюдо, и если их ничем не сдобрить, то они, что называется, дерут горло. А чем можно сдобрить? Можно фаршировать мясом, но этот вариант настолько «панский», что ребёнком о его существовании я просто не знал, а попробовал впервые лет в 20. Фаршировать грибами – уже не так накладно. Ещё доступнее – смазать сметаной: лучше – от души, если сметана у вас в изобилии… Сливочным маслом – совсем неплохо. Да и салом неплохо. Можно, конечно, и растительным маслом, даже льняным. Оно-то из всего перечисленного и было доступнее всего в Белоруссии в то послевоенное время. Но воспоминание, которым я хочу поделиться, связано было с салом. Может, поэтому и запомнилось…
А теперь вернёмся к столу, в центре которого стоит мисочка с растопленным салом и шкварками, а рядом с ней тарелка с горкой драников. Нас 5 человек, и блинов на всех нужно немало. Блины макают в общую мисочку с салом, после чего едят их на своих тарелках. Поскольку стол для меня слишком велик, было мне 4 или 5 лет, я не могу дотянуться до миски с салом. Видимо, кто-то из старших эпизодически макает блины и на мою долю, но может не так часто, как мне хотелось бы. А в то же время я вижу, что сёстры делают это легко и часто. Какое-то время во мне копится зависть и обида, а потом раздаётся крик души: «Они всё мак и мак, а я мак – и всё». Не помню, чтобы я плакал в тот раз, но чувство обиды и несправедливости было.… Думаю, я забыл бы этот случай (в общем, я не злопамятный), но домашним этот эпизод понравился, запомнился, и они в последующие годы частенько вспоминали эту фразу «…а я мак – и всё». Видимо, как следствие, и в моей памяти эта сценка сохранилась. А описал я её исключительно для того, чтобы проиллюстрировать, какой примитивной была в ту пору наша еда.
Если не все блины были съедены за раз, оставшиеся можно было на следующий день порезать кусочками и, в том же сале или растительном масле, разогреть на сковородке. А если очень хотелось есть, и старшие не видели, то можно было пару блинов по-быстрому и холодными проглотить…
И помню ещё одно исключительно примитивное блюдо – затирку. Из муки с водой делается жидкое-жидкое тесто. Небольшими порциями его берут и растирают между ладонями над кастрюлей с кипящей водой. Маленькие катышки падают в кипяток и завариваются. Потом это варево заливается молоком, и получается так называемая «молочная затирка». Могу легко себе представить брезгливые лица молодых людей, если таковые есть среди моих читателей. Дай бог, чтобы вам не довелось такое есть. Только запомните английскую поговорку: Hunger is the best sauce . И русскую «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» тоже нужно помнить. Нам не дано знать, что будет даже завтра, а уж через 20-30-40 лет может случиться всё, что угодно. Ну, разве могли в середине 1930-ых годов мои, тогда ещё молодые, родители, счастливо жившие с двумя маленькими дочерьми в тихом белорусском городке Слуцке, представить, что впереди страшная война и голодные послевоенные годы? А в 1980-ые годы могло ли кому-то привидеться, что спустя десять лет шайка негодяев развалит больной и ослабший Советский Союз?!
* * *
Помню картофельные борозды в лучах осеннего солнца... Горожанам выделяли за городом, кому-то ближе, кому-то дальше, небольшие участки земли под огород. Наш участок был примерно в 10 км от города. В 1946-47гг в стране был голод, и пригородные огороды помогли многим людям пережить этот непростой период, а кому-то – не умереть с голоду… В основном, выращивали картофель, поскольку это – неприхотливая культура, не требующая много ухода. Но кое-кто выращивал ещё капусту, лук, репу, фасоль.
А осенью урожай нужно было убирать. Среди местных крестьян, живущих поблизости, находили «дядьку», имевшего лошадь, договаривались с ним о плате, и он плугом выворачивал картофель, так сказать, вверх ногами. После этого картошку нужно было выбрать из земли, подсушить и ссыпать в мешки. Труд этот «не захватывал воображение», так же как, на мой взгляд, и вообще весь сельский труд. Целый день согнувшись: головой – вниз, задницей – вверх. Какое уж тут вдохновение и восторг… Но я должен был вместе со всеми в этом участвовать... Для ребёнка это было скучно и утомительно, и скоро я начинал ныть, за что подвергался нотациям и насмешкам со стороны сестер и родителей... Очень не любил я это "сельское хозяйство"... И до сих пор не люблю, хотя не просто признаю его необходимость, а с большим и искренним уважением отношусь к тем, кто работает на земле.
В более позднем возрасте, когда мне, вместе с другими старшеклассниками, приходилось выезжать для помощи колхозам в уборке картофеля, было повеселее – компания сверстников всё-таки. Но в раннем детстве это было наказанием…
К вечеру картошку привозили в город и ссыпали в подвал. Большинство горожан жили в одноэтажных домах, в которых были подвалы. Те же, кто жил в двухэтажных и совсем редких трехэтажных домах, имели во дворах сараюшки для картошки, дров и всяких хозяйских нужд. В ту пору Гродно мало походил на город...
Ещё помню, как вся семья занимается заготовкой на зиму квашеной капусты. Папа шинкует капусту, потом солит и давит ее руками, мама режет морковку, засыпает в бочку капусту, морковь, клюкву. Сестры вырезают из капусты кочерыжки, обрезают их до вкусной сердцевины, сами едят и мне дают... Нашей семье одной среднего размера бочки капусты на зиму хватало... А еще могли засолить в небольшом бочонке огурцы. Все эти припасы хранились в погребе и были существенным подспорьем для семьи, хотя тогда этого я, конечно, не понимал.
* * *
На каком-то этапе (не помню, когда и долго ли) была у нас даже корова... По утрам все обладатели коров с близлежащих улиц выгоняли их из дворов, и пастух гнал их куда-то на окраину к кирпичному заводу, а вечером пригонял назад (вот тебе и город!). Но потом «бурёнку» продали, чтобы купить пианино, поскольку сестры пошли в музыкальную школу, и им нужно было дома заниматься музыкой. Думаю, это было ближе к концу 40-ых годов, когда прошёл пик послевоенного голодания.
Был также момент, когда мои родители завели пару свиней - это тоже тогда было нормальным явлением для городков типа Гродно. Но результат оказался плачевным… Очень часто поросят выпускали погулять во двор, который переходил в овраг. Овраг был ничейный, буйно заросший зеленью, и свиньи бродили там в своё удовольствие. Но как-то раз они забрели по оврагу куда-то далеко, и кто-то их «пригрел». Мама, папа и сёстры в отчаянии бегали по оврагу, по дворам мимо чужих сараев, звали хрюшек, слышали, как свиньи в разных сараях хрюкали, но пойди, узнай: где твои. И как докажешь, что они твои?... Это теперь коровам и свиньям в мякоть уха вставляют какой-то клипс с номером, а то и с электронным чипом. Тогда ничего подобного не существовало и не снилось. Долго не проходила горечь от этой потери, долго вспоминали хрюшек... И уж больше свиней никогда не заводили...
А может и хорошо, что их украли.… Ведь рано или поздно наступил бы день, когда их нужно было бы зарезать. А убивать существо, к которому все привязались, которое вас узнаёт, радуется, когда вы приносите ему еду, которое стало домашним в прямом смысле слова, это – драма, особенно для детей.
В нашем доме жили два капитана милиции, и одна из семей держала свинью. Когда та выросла, и «пришёл её час», капитан взял свой пистолет ТТ и пошёл в сарай, чтобы её застрелить. Недостатка в патронах, как понимаете, после войны не было. Можно легко предположить, что участнику войны приходилось убивать людей…, но, явно, не свиней. Оказалось, что это не одно и то же. С первого выстрела он её не убил, и та, раненная и насмерть перепуганная, с диким визгом стала носиться по сараю. Тут уж и капитан испугался, поскольку такого разворота ситуации он не ожидал. А в свинье весу было килограмм 50-60, и на той скорости, с которой она носилась, она элементарно могла капитана искалечить. Он забрался то ли на поленницу дров, то ли на кучу торфа и стал сверху в свинью палить. Ещё пуль пять всадил в бедное животное. Наконец хрюшка упала, но ещё долго агонировала. Грохот выстрелов и душераздирающий визг слышали во всех домах в округе, и долго после этого соседи, ехидно посмеиваясь, обсуждали капитана, доблестно убивавшего свинью. А мне, как я помню, было очень жалко несчастное животное…
* * *
Помню жуткие очереди за мукой... Муку продавали под три главных советских праздника (1 Мая, 7 ноября, Новый год) по килограмму на члена семьи. Очередь занимали накануне, и стоять в ней всю ночь должен был каждый. Излюбленное наше «Я здесь стояла…» в ту пору не работало: стал – и стой до победного, никуда не отходя. Только ребенку разрешалось уйти из очереди ночью поспать, но с утра ребенок опять должен был стоять со всеми, иначе в магазин не пустят и заветный килограмм не дадут. Когда магазин открывался, все начинали лезть в узкую дверь... Господи!, как же они давили! - казалось, сломают все кости... И внутри стояли, плотно прижавшись друг к другу и вдавливая передних в прилавок, чтобы никто не влез без очереди… Наверное опасались: а вдруг не хватит. И скорее всего, последним не хватало – не случайно же так душились. По принципу: кто успел, тот и съел. А кто не успел, тот опоздал… И не съел.
А как они орали, как матерились! Я пишу "они", потому что с ними я себя не отождествлял: я там казался себе чем-то махоньким и случайным, а "они" были частями чего-то страшного, звериного, слитого в единую массу, окружавшего меня со всех сторон, и, казалось, собиравшегося раздавить меня. И как же жутко было маленькому человечку смотреть снизу вверх на нависающих над ним этих огромных и страшных, зверообразных мужиков и тёток, готовых начать драться и грызть друг друга и меня заодно... Как страшно было слышать мамин голос: «Осторожно! Ребёнка раздавите…!» Мысль, что меня могут раздавить, ужасала… Не помню, плакал ли я. Но чувство невероятного ужаса – прекрасно помню… И какое неповторимое наступало облегчение, когда с кульком муки удавалось наконец оттуда выбраться... Вот уж точно: счастье – это освобождение от несчастья! Сколько мне тогда было? Лет 5 – 6, вероятно…
К воспоминаниям об этой давке я в своей жизни возвращался неоднократно, по мере взросления, по мере прохождения страной различных этапов, типа «оттепели», «развитого социализма», «перестройки». Та толпа неандертальцев никак не вязалась с утверждениями о нашем передовом обществе. По мере оценки и переоценки нашей действительности нарастали сомнения в правдивости нашей пропаганды, убеждавшей нас в том, что, в общем-то, у нас всё хорошо – «правильной дорогой идёте, товарищи!»
Много-много позже придет осознание, что это звериное стадо нормально вписывалось в наше советское общество. То уродливое состояние нашего общества было естественным, поскольку его определяли условия жизни. Да, оно не соответствовало радужным картинкам, на которые так щедра была наша пропаганда, но это говорит о её несоответствии реальной жизни, о лживости и тупости пропагандистов, на голубом глазу утверждавших, что чёрное – это лилейно белое. Облик общества зависит от окружающих условий. В ту пору, когда люди совсем недавно пережили войну, когда голод только-только начал отступать, когда условия жизни были скотскими, ничего другого от общества ожидать было нельзя... Разве не бытие определяет сознание!?
* * *
Не сразу после войны широко доступным стал сахар. За неимением сахара пользовались патокой, и тогда она казалась мне высшим деликатесом. Я даже мечтал, что когда вырасту, буду не табак курить, а патоку в трубку наливать и сосать её, подобно курильщику. Потом, как-то незаметно патока из магазинов исчезла, и вновь её увидел я только в 1967г, вернувшись из Камбоджи. Ужасно обрадовался, тут же купил банку и помчался домой скорее открывать. Родные рассказывали, что выражение моего лица, когда я схватил в рот полную столовую ложку, было красноречивее слов. Есть эту гадость было невозможно, и я стремглав бросился в туалет.
Так и не сбылась мечта детства о трубке с патокой.
Ещё одним деликатесом того времени были конфеты-подушечки. Маленькие пузатенькие, формой, действительно походившие на подушечки, а цветом – на давно не стираную наволочку. Выпускались они, надо думать, всё же отдельно друг от друга, поштучно, но до прилавка добирались большим дружно-слипшимся комом. Продавались – на развес в бумажных фунтиках, а развешивались – при помощи кривого алюминиевого совка, которым большой ком дробили на более мелкие. Раздавленные, смятые подушечки имели жалкий вид, ну совсем не товарный: из них текло повидло и норовило всё перепачкать. Но помню, что, тем не менее, доставляли они невероятную радость.
Когда впервые попробовал шоколадную конфету, не могу сказать. Но долгое время принимал за шоколадные конфеты соевые батончики – видимо, из-за цвета и по незнанию…. И как же дико и обидно было мне услышать спустя лет двадцать, в конце 60-ых гг: «А у нас после войны на пианино плитки шоколада большими стопками лежали …» Эту фразу простодушно сказала одна обитательница «Дома на Набережной» в Москве, в который мне довелось частенько ходить в гости. Муж её был до войны каким-то мелким министром (народным комиссаром) чего-то, благодаря чему и попал в этот дом. Так что не все путали соевые батончики и шоколад в нашем «обществе победившего социализма»…
* * * * *
Наступило время, когда сахар перестал быть дефицитом. И тогда люди снова, как до войны, стали варить варенье. И мама моя варила: в основном – вишнёвое, благо возле нашего дома росли три вишни. Поскольку вишнёвые деревья были ещё не очень старые и вес взрослого человека вряд ли выдержали бы, вишни с деревьев собирал я. Вес мальчишки лет 10-12 не был для них излишним. Пока варенье варилось, мама с него время от времени ложкой снимала белую пенку и выливала её на тарелку. А я уж был тут, как тут …
Готовое варенье разливалось в стеклянные литровые банки, а горловина банок закрывалась вощёной бумагой, или пергаментом, или простой белой бумагой и завязывалась бечёвкой. На хранение банки ставились в леток печи, поскольку летом печь не топилась, а шкафчиков у нас не было. Были какие-то открытые полки, сделанные папой и приколоченные прямо к стене на кухне, но они казались менее надёжными, чем печка. Банки варенья преобразовывали печь в центр магии и притяжения. Я всегда помнил, что там стоит варенье, настолько меня тянуло к сладкому. И вернувшись из школы домой, когда родители были на работе, и дома никого не было, у меня начиналась «ломка». Я убеждал себя, что если съесть чуть-чуть варенья (ну одну чайную ложечку!) из литровой банки, то этого никто не заметит и не узнает… Видимо, таков генезис всех преступлений: будущий преступник убеждает себя в незначительности своего проступка и в возможности его сокрытия…
Моё благоразумное «я» недолго сопротивлялось дьявольскому искушению. У стоявшей с краю банки развязывался шпагат, поднималась закрывающая бумажка, и ложечка окуналась в варенье. Наступало полное блаженство! Но одна ложечка – это было так мало, а варенья было так много! Ну, ещё одну! Вот так! И совсем незаметно, что его стало меньше… Пожалуй, можно ещё одну! Единожды вступив на скользкую стезю, нарушителю остановиться трудно. Ненаказанное преступление порождает рецидив. Сначала бралось варенье из одной банки, потом из другой, третьей, четвёртой… И ото всюду понемногу, и вроде бы всё было незаметно… Правда, кроме меня, в печку никто не наведывался… до поры до времени. Но потом всё же даже мне стало заметно, что во всех банках варенья не столько, сколько было первоначально…Я погрустнел: замаячила расплата… И был найден временный выход: вареньем из одной банки были до верху заполнены остальные, а то, что оставалось в первой, было с отчаянной решимостью обречённого съедено до дна… Я уже не помню, как долго всё это длилось, и когда же я был уличён. Жилось в ожидании разоблачения мне неуютно, и всё хуже и хуже… Но разрешилось всё неожиданно просто и легко. Когда мама узнала, она мудро сказала: «Значит, организм ребёнка требовал». Такого финала я, конечно, не ожидал… Но что интересно: больше в банки с вареньем я никогда не лазил, хотя варенье продолжали варить каждый год…
Спасибо тебе, мамочка!...
* * *
Как праздник вспоминаются «американские посылки», в которых была тушёнка, порошковое молоко, яичный желток в порошке, апельсиновый джем, жвачка, запах которой до сих пор помнится, и это был совсем другой запах, чем запах современной жвачки. Но эти посылки были большой редкостью: раза два-три за весь тот ужасно долгий период полунищенской жизни.
С мандаринами познакомился, когда мне было уже лет девять-десять: по одной штучке их клали в новогодние «подарки» - бумажные мешочки с печеньем и конфетами. Такие кульки-подарки раздавались на новогодних утренниках, которые устраивались для детей по месту работы их родителей. Поскольку у меня были и мама, и папа, и работали они в разных местах, я ходил на два утренника и на каждом получал свой подарок. Везуха!... И какую же радость этот мандаринчик вызывал в душе ребёнка!... На всю жизнь запомнилось.

* * * *
Да, вырос я в нехватке или полном отсутствии многих элементарных вещей. И это не просто выгравировалось в памяти – это оставило на ней шрамы.
В городе не было тогда канализации, и как следствие, не было тёплого туалета, не было ни ванны, ни душа. Не было горячей воды, а нередко зимой, когда замерзал водопровод, вообще никакой воды не было, и её нужно было таскать от соседей в тяжеленных вёдрах. Помню, что зимой, просыпаясь утром, первое, что я видел, был белый иней в углу комнаты, и жутко было вылезать из-под одеяла и ставить ноги на этот ледяной пол. Тапочек, кстати, тоже не было. В квартире порой было так холодно, что на кухне замерзала вода в трубе водопровода, и папе её нужно было размораживать при помощи паяльной лампы. Лампа свирепо гудела, из неё била тугая огненная струя, поджигавшая обои под трубой, было страшно, но постепенно труба оттаивала, и мы снова были с водой.
Первые годы после войны, сколько именно – не помню, по вечерам не редко отключали свет. Взрослые говорили про аварии на электростанции. Поэтому всегда наготове была керосиновая лампа. Этой лампы я долгое время побаивался: во-первых, у неё было горячее стекло, во-вторых, меня пугали, что если лампу опрокинуть или разбить, то в доме будет пожар и все и всё сгорит, а в-третьих, она гадко пахла, а у меня всегда было обострённое обоняние. Поэтому я держался от неё подальше, и не любил, когда её зажигали.
* * * *
Не было игрушек. Просто их не было в продаже, потому что только что окончилась война, а кто в войну думал про игрушки!? Помню, как мама по весне, когда начинал идти сок, вырезала мне из ореховых веточек свистки. А позже я и сам вырезал из сосновой коры какие-то лодочки, в которые вставлялась «мачта», а на неё прикреплялся бумажный «парус». И отправлялся такой «парусник» в плавание по весенним ручейкам талой воды. И до того это было радостно!…
Делал также корабли из глины. Они могли быть довольно большими, с разными надстройками и башенками, но плавать не могли…
Самой лучшей моей игрушкой была маленькая заводная тележка, на которой сидел клоун, а запряжена в неё была зебра. Тележка ехала, зебра потряхивала ногами, а клоун подергивал руками, в которых были вожжи. Подарил мне её папин брат из Ленинграда (говорили, что он привёз её из Германии).
Однажды в детстве, оказавшись в квартире, кажется, директора Гродненского пединститута, я увидел у его сына машинку на механическом приводе: нужно было вращать какую-то ручку, и автомобиль ездил взад и вперёд. У него даже открывались дверки и загорались фары… Эта игрушка настолько потрясла меня, что я до сих пор помню её. Лет через 30, работая в Швейцарии, я увидел почти такую же, тоже на приводе, только уже на батарейке, и тут же её купил, видимо, ожидая повторения моей детской радости у своих сыновей. Но видимо что-то уже изменилось в «воздухе», и особого восторга машинка не вызвала.
Последнее детское воспоминание, относящееся к игрушкам – это конструктор. Мне было уже лет 11-12. У моего одноклассника Валерки Кускова был конструктор, предмет моей зависти: набор металлических деталей разной формы, колесиков, винтиков и гаечек, из которых можно было собирать что-то походившее на грузовики, краны, карусель и т.д. Такие наборы, с большим или меньшим набором деталей, продавались у нас в магазинах, но поскольку жили мы очень скромно (нужно было платить за учёбу моих сестёр в институтах и за мою учёбу в школе), то о том, чтобы купить такой конструктор, я и не мечтал. А тут Валерка вдруг заявляет, что конструктор ему надоел и он хочет его продать за 5 рублей. 5 рублей, конечно, тоже деньги немалые, но намного меньше, чем цена нового конструктора. И стал я уговаривать маму: ну позволь купить, ну дай пять рублей, ну пожалуйста… Короче, мама уступила, только сказала не говорить отцу… И был ещё один праздник моего детства…
* * * *
Не было приличной одежды. Сестра сшила трусы: кривые, косые – как смогла…Всё лето в них проходил.
На десятилетие подарили мне новые ботинки. Как же я был рад!!! Это был счастливый день…
Вспоминаю своего соседа по парте во 2-ом, или в 3-ем классе, Олега Луценко. Это был очень добрый мальчик, воспитанный, скромный и скромного достатка. У него не было отца, и видимо маме нелегко было одной растить сына. А запомнил я его потому, что он всю осень, до снега, ходил в коротеньких шортах и чулках на резинках. А когда стало совсем холодно, он стал под шорты поддевать кальсоны, но поскольку шорты были короткие, а чулки не слишком длинные, между ними были видны складки кальсон. Мало того, что кальсоны были великоваты и мешковаты, они были ещё и ядовитого сиреневого цвета, который совсем не гармонировал с шортами цвета хаки.
Все мои одноклассники, у которых были старшие братья, донашивали после них одежду, и это не было зазорно. Про девчонок сказать ничего не могу, на эти темы мы с ними не разговаривали, да скорее всего, они бы и не сознались…

Бедно тогда жили почти все мои сверстники, но всё же не абсолютно все. У Сашки из соседнего двора был подростковый велосипед. Когда Сашке его купили, и они вдвоём появились во дворе, аншлаг был полный: вся детвора соседних домов вышла посмотреть. Даже дотронуться до велосипеда было событием. Ну а некоторым невероятно везло: они могли пробежать за едущим Сашкой, держась за багажник…
А у нас в сарае стоял неизвестно откуда взявшийся старый-старый взрослый велосипед. Годам к двенадцати я достаточно подрос, чтобы начать учиться ездить на нём «под рамой»
И всё равно: детство, пусть даже ущербное, – это самый светлый период жизни….