Кыш!

Зашёл в свой кабинет – а там кто-то есть. Никого не вижу, даже дыхания не слышу, но чувствую на себе острый взгляд. Аж споткнулся.
Споткнулся, руками замахал, удерживая равновесие, - тут этот кто-то себя и обнаружил. Выскочил из-за тумбочки да – по стеночке, по стеночке – к окну. И ударился в стекло грудью.
Это птичка залетела через фрамугу.
Долго я с ней возился, убеждая, что хочу помочь, и предлагая пересесть в подставленную бейсболку. А она шарахалась, взмётывалась с расщеперенным, щекотным звуком, и скатывалась по стене в тёмные замебельные щели, и снова пыталась взлететь, и пряталась от меня по цветочным горшкам, где листва.

Гостья была то ли молодая, то ли просто мелкая. Как большинство горожан, я различаю только обыденных уличных птиц, желательно – с простыми и явными приметами, как у снегиря, синицы, трясогузки.
А вот соловья в лицо могу не признать. Говорят, он серенький, но, по-моему, это то же самое, что искать в Монголии раскосого монгола.

Кошка, собака или другое млекопитающее давно прекратили бы панику и нашли выход.
Вот и верь, что у птиц в голове – компас, который ведёт их через однообразные небесные просторы.

Знакомые навсегда уехали за границу и увезли с собой попугая.
Господь не создал попугаев для дальних перелётов. Так... с буфета на подоконник. А этот, получается, перелетел через океан.
За океаном попка всё так же барражирует с тамошнего буфета на тамошний подоконник посредством культяпых крылышек. Новые показания компаса не мешают ему заученно гадить на бреющем - над новым меридианом.

Пусть гостья была молода и неопытна – с возрастом птицы мудрее не становятся, по-моему. Им достаточно хитрости, жадности, трусости и других вполне человеческих качеств, которые не приходится долго наживать.

Российских птиц должен печалить рост доходов населения.
Пока у нас не было денег, чтобы застеклить балкон, туда беспрепятственно проникали кленовые ветки и синицы. Если к кормушке являлись сразу несколько птиц, среди них быстро обнаруживался Большой Синиц. Так я называл того, который начинал куражиться, не только разгоняя остальных, но и размётывая крыльями припасённые нами крошки и семечки.
Дать еду соплеменникам он не умел, и утверждал свою власть над ними иначе: отнимая.
Голодные отступали на кленовые ветви и понуро смотрели на его танец по кормушке.
Тогда я выходил на балкон и, увязая тапками в снегу, исполнял роль судьбы: прогонял прогоняющего.

Чисто человеческая черта: вера в возмездие. Можно подумать, оно способно что-нибудь исправить в неправильно сцепляющихся шестерёнках жизни.
Я хранил верность своей глупости, птицы – своей: покорству.

Казалось, что синицы на ветвях грустят не только о вымокших, пропавших в снегу крошках. В их глазах чудился вопрос: а разве у вас не так? у вас нет Большого Синица?
Кыш отсюда! – досадовал я.

Сойдя с новгородского поезда, прибывающего в Москву несусветной ранью, я обязательно еду в Александровский сад.
Много лет назад мне некуда было деть себя в проснувшейся, но не ожившей столице, и я случайно забрёл сюда.
В саду не было никого, кроме меня и ворон. На остриженном по-солдатски газоне, в виду Кремлёвских стен, они делили булочку.

До Октября такая булочка называлась французской, до Августа – школьной.
Пекут ли такие и сейчас – не знаю: дело было до Августа.

Сегодняшней такая булочка бывала вкусна, вчерашней – убийственна. Но эту смягчили росы, и она прыгала мячиком, когда вороны отнимали её друг у друга, защищая трофей то грудью, то раскинутыми крыльями, то выставляя пальцастые лапы, как орёл на старом гербе. Всё – без суеты, под скрипучие, но негромкие реплики: чинная такая свара, не оскверняющая этого значительного места.
И вот одна из ворон, уцепив в свою очередь добычу, вывернулась из толпы и пружинно побежала за ствол ближайшей липы. Но клевать не стала, нет: выглянула из-за дерева, оценила диспозицию (всё кружат на месте, перекрикиваясь: позвольте! была же булочка! только что была!) – и влилась в коллектив.
Вернулась и тоже давай кружиться, царапать крыльями траву, вертеть головой: да-да, была булочка, как сейчас помню, и куда бы ей деться, товарррищи?
Устав от дискуссии, вороньё тяжело взлетело и направилось за зубчатую стену. Заметно было, что они раздражены, но скорее тайной, чем пропажей. Что булочка? Скоро придут туристы и дети – и булочек будет вволю.
А умная ворона вернулась к своему кладу, слегка потерзала его и тоже пошла на взлёт, унося добычу. Летела она туда же, за красную стену, только – на всякий случай – градусов на тридцать правее.
И сердце моё наполнилось гордостью за мою страну, за её правительство, ежедневное соседство с которым так развивает скромные возможности малокалиберного птичьего мозга.

С тех пор я регулярно навещаю ворон Александровского сада. Они всё так же упитанны и невозмутимы, их пальцы цепки, как у нового герба. Но с годами всё реже попадались среди них искусные интриганки. И вообще перестали попадаться.
Видимо, там, за стеной, стало труднее выучиться тонкому искусству кражи с обманом. Видимо, теперь там властвуют просто, безыскусно – как Большой Синиц.

Птаху-то я отловил.
Бейсболка едва колыхнулась под её малым весом – и сердце дрогнуло, будто его пёрышком пощекотали.
Открыл ей окно. Улетела.
Вроде и не родня мы, а сердце млекопитающего всё вздрагивало, пропуская через себя птичьи страх, отчаянье и счастье.
И - обиду за себя: нам-то ничья рука окно вот так не распахнёт.

(С. Брутман "Почерк ундервуда", 2008 г.)