Деревянный остров

В одно время, в одном месте сделанные снимки

- зёрнышки, из которого пророс текст для моей книги 2008-го года "Почерк ундервуда":

Деревянный остров

В потёмках машина свернула в деревню – и с размаху ткнулась в снег.
Единственная деревенская улица проходила, видимо, там, где теперь, как сухие будылья, лезут сквозь ровную синеву электрические столбы.
“Пробьёмся”, – сказал Шурик, доставая из багажника лопату. “Смотри сюда!” – крикнули мы ему, отойдя шагов на двадцать: снегу тут было нам уже по самое не балуй.
Окно ближней избы вдруг блеснуло, и показалось, что там живут. А если живут – значит, где-то рядом должна быть и пробитая аборигенами тропа.
Но огонь был так холоден и колок, что стало ясно: это свет наших фар вмёрз в холодное чёрное стекло, и помощи ждать неоткуда.

Деревня льнула к озеру. Озеро было вырезано прихотливо: с заливами по краям и островами посерёдке, как я люблю. Но сейчас сама деревня стала островом.

Пусть психологи объяснят, почему некоторых людей так манят к себе острова: чего им не хватает в их обычной материковой жизни. Уединения? Самостоятельности? Самодостаточности?
А может, и не некоторых, а всех. У кого ни спрошу – говорят, что в детстве увлечённо читали про Робинзона.

Особенно завидны маленькие и заведомо необитаемые островки на реках и озёрах, поросшие лесом или с песчаной лысиной, слегка прикрытой камышом.
Как-то я увидел дымок над речным островом: там кто-то робинзонничал. Зависть кольнула в сердце: этот кто-то, должно быть, наелся ежевики, словил рыбину, развёл костерок и лежит теперь на песке, глядя в небо и не опасаясь гостей и разговоров.
Дальше по реке были и ещё острова, они не курились, но у меня не было лодки, а рассчитывать на силу рук и, главное, на дыхание, я уже не смею – не тот я теперь пловец.
Оставалось захватить узкую гряду суши между новым руслом и старицей, куда можно добраться вброд.

“Все, кого я спрашивал”... А ведь очень может статься, что не мечтают о робинзонаде жители Англии, например. Или монегаски, чьё средиземное княжество можно пересечь за одну прогулку. Надо бы их тоже порасспросить: тех, кто и так - на острове.
А все, кого я спрашивал, - жители страны, которую не то что пешком не обойти: даже её карту – взглядом – пересечь непросто.

Луч фонарика, направленный вверх, соскальзывал с ледяного купола. Грозди звёзд зрели на лютом морозе. От их блеска ломило зубы.
Я ворохался в снегу подбитой птицей, взметая крыльями тулупа холодную пыль. А сверху Млечный путь осыпался на нас, как иней с ветвей.
До дома оставалось всего ничего – шагов семьсот. Это если по убитой дорожной земле. А по рыхлой целине да с поклажей – наверное, тысячи полторы. Ходки по четыре, - прикинул я, вспоминая тугой багажник. Вот и согреемся.

Зимой – вот когда и я могу стать Робинзоном, пешком пройдя по отвердевшим водам на остров.

Изба кисло пахла мороженой древесной трухой, но нам было тепло. Мы кормили прожорливую топку сутки напролёт, пока в загустевшем от жара воздухе сигаретный дым не начал вязаться в тягучие синие вензеля. Вместе с избой оттаяли некусачий комар и певчая муха.
Проснулась в подполе и выскочила на свет землеройка. Когда спали все, кроме меня и печки, она, бесстрашная и бестолковая, как детская заводная машинка, всё ещё носилась, катая по полу свой круглый зад, и выскакивая то тут, то там из щелей, будто целый выводок мышей.
Я чувствовал себя дважды Робинзоном: ночь была островом посреди острова. Я заговаривал с мышью, но в Пятницы она не годилась: под ноги лезла, однако к разговору не приставала – шугалась от слова, как от камня.

Если на необитаемом острове ты слышишь голоса или скрип снега – это твои друзья, точно.
Ты слышишь их уже из заснеженного далека и начинаешь их ждать: подбрасываешь на угли ещё пару полешек.
Хорошо, если на острове есть очаг и поленья, но ещё важнее присутствие Пятницы, к приходу которого хотелось бы запасти тепла и еды.
Хорошо знать, что и сам ты в свою очередь – Пятница для Робинзона, который сейчас принесёт и поставит на раскрасневшуюся конфорку ведро чистого снега.
Главное, чтобы Робинзону и Пятнице достаточно было друг друга посреди оглушительной тишины.

Мы приделали к телику антенну. Подымив, он оказался слепым, но громкоголосым и стал нам врать новости про Путина и партию. За это мы отлучили его от розетки и сослали на холод, в хомутную.
Тогда мы водрузили над снежной пустыней антенну для мобильника и даже сделали один звонок вам, на материк, но потом я нечаянно повредил антенное гнездо, и тишина вернулась.
Господа психологи, как думаете: может, это подсознание толкнуло меня под локоть?

На острове и без вас хватало дел.
Собственно, дел было всего два.
Первое - выживать. Ведро снегу превращалось в жалкий черпак воды, печь требовала своей добавки, люди - своей (как дети, оставшиеся без присмотра, мы наслаждались отменой супа).
Ещё надо было наслаждаться тем, что выжил: спать, запускать в небо ракеты, петь песни, валяться в снегу, слушать дневные сосульки и вечерние камыши, читать следы зайца, кустами обогнувшего остров.
Для чего же ещё и робинзонничать?

Я снова включаю компьютер, и непонятными мне путями в жизнь мою ломятся какие-то Понедельники, Четверги, Субботы – и ни одного Пятницы, с которым можно лежать рядом, на снегу или песке, глазами в небо, безбоязненно передавая друг другу влажный окурочек.
Спокойно, говорю я, закрываю глаза и ухожу. Я снова на острове. На острове, обитаемом мною, мухой, комаром, землеройкой и Пятницей.
В топке звенят угли.
За окном наст ломается, как листовое стекло.
Сейчас скрипнет дверь, в кухню вкатится холодный туман, следом войдёт Пятница.
А у меня уже и чайник вскипел.