Баушка

БАУШКА
Лампочка поёт, пришепётывая: жиннь… жиннь… Старенькая лампочка, спираль дрожит от напряжения, но держится пока.
Сидим с бабушкой на кухне. Вечеряем. Ждём маму с работы. Играем в домино.
Доминошки у нас интересные: деревянные, крашеные в красный цвет. Кости, когда их перемешиваешь, не стучат, а шуршат по клеенке. И точечки-очки едва различимы – белые на розовом. Теперь таких уж и не делают.

Встречаю днями свою одноклассницу. “Проздравь, - говорит, - я баушкой стала”. “Проздравляю, - говорю. – Хотя, как моя баушка говорила, дурное дело – нехитрое”. А сам смотрю – нечаянно, просто рост у меня такой – точнёхонько на её астраханские арбузы.
Ишь, размечталась - баушка...
Не делают теперь таких.

Говорят, для доминошников профессиональных делают даже кости на роликах – чтобы по столу катались. А таких, как наши, - не делают. С виду неброских, зато тёплых.

Не то чтобы мы сказок не знали. Я их, может, поболе баушкиного знаю. Я от неё и сказок-то не слыхал. Революция, большевики, раскулачивание, дети, солдаткино ожидание – сказки, если и знались, то вспорхнули и улетели. А может, и не садились никогда на стреху серой избы: чтобы заслужить право быть раскулаченным, надо было и десять, и двадцать, и тридцать лет - всем родом - спину гнуть.
Она мне газету читала. Доходчиво, потому что медленно. Медленно, потому что быстрее не получалось. Над некоторыми словами сначала размышляла. Хотя полковницей была. Но ведь не полковником же. Подумаешь, полковница: главная стратегия всей жизни – щи да каша.
До сих пор знаю, что кастрюлю с кашей, горячую, с плиты, следует укутать в пару слоёв газет (из преодолённых уже), и в старый платок шерстяной, а поверх – ещё и в бывшее младенческое байковое одеяльце, и оставить у плиты, и выдержать… Так, чтобы, распеленав и сняв крышку, задохнуться горячим ветром гречишного поля.
Всё знаю, всё помню, а кашу ем – не только не истомлённою, но и сваренной из неперебранной крупы, с камушками и шкорлупками.

Зато “США” выговариваю правильно. Не как баушка. У нее выходило смешно и трогательно - “СаША”.
Очень она переживала, что этот СаША так мучает своих негров. Любили газеты тогда об этом писать. Алабама, то-сё… Она и негров-то никогда не видела. Казахов видела, таджиков. Немцев – пленными. А негров – только на фотографии в газете. Печать тогда была плоха: чёрненькое на чёрненьком, только белые маячки глаз за зубов в алабамском мраке.
Думаю, представлялись ей негры чем-то вроде страстотерпцев-великомученников.
В церкву-то она не ходила. Отстала от этого дела – сорок лет замужем за Красной Армией, не положено. Но всегда чувствовалось: есть что-то, во что она верит. Не в доброго Сталина уж конечно (десяток слов она нашла всего, чтобы о коллективизации рассказать, но мне хватило, задолго до ваших официальных разоблачений). Кроме того, что небо красное – к ветреной погоде; что варенье вишневое должно быть без косточек, иначе не считается; что в газетах правду пишут, - верит ещё во что-то, чему и названья не знает.
Да ведь незнанием баушки и сильны.

Уменьшительно-ласкательных сюсюнечек - не припомню. Ногу до кости рассёк - только воду тёплую, марганцовку, в тазу клубящуюся, быстрые пальцы помню; а вот паники, причитаний, “у собачки боли”, жалости надрывной - не припоминаю. И морщинки - жёсткие, как на деревянных скульптурах

Раз меня во дворе собрались бить.
(Даже если не за дело – процедура полезная. Женщинам мнится, будто они нас делают мужчинами, а по правде-то мужчинами нас делает мордобой, и чтобы не ты – а тебя).
От первого удара я увернулся. А других и не случилось: вдруг будто с неба упала – коршуном – на обидчика моя сдержанная крестьянка, моя немногословная полковница, упала и увлекла его с собою в пыль возле помойного поганого бака. И юбка в турецких огурцах задралась, заголив сухую жилистую ногу. А вроде и не было нигде поблизости. Откуда взялась, как почуяла? Какая такая первобытная сила бросила её сюда, в пыль, какой самочий страх?

Больше чувствовать, чем знать. Жить желаньями простыми, как у одуванчика. Из жизни - своей и страны - делать такие же простые выводы. Верить в то, во что и верить-то смешно.
Нет, бабушкой ты быть можешь – пожалуйста. От слова баба. А баушка – это другое. От слова баять. Беседовать, рассказывать, толковать. А более - шептать, знахарить, заговаривать.
Умеешь?
Из меня тоже дедушка – никакой.
Что-то ушло. Или не входило совсем. Только слово осталось. Шкорлупка.